Жюль Валлес - Бакалавр-циркач

Я выкрикивал отчаянные проклятья. Даже Бетине немного приуныл. Розита плакала, держа на руках Виолетту; бедная малютка грызла последний кусочек черного хлеба.

В цирках мне случалось видеть, что в конюшне не хватало соломы или овса в яслях… Но лошади могут ждать. В зверинцах не ждут. Между тем час представления приближался.

Войдем мы или нет? Нас ждала верная смерть.

Розита снова побежала к мяснику — ведь вся наша жизнь раскачивалась сейчас на крюках его лавки. Она вернулась в полном отчаянии.

Тогда я выхватил Виолетту из ее рук, побежал сам к торговцу мясом и показал ему бедную малютку, с трудом кусавшую черствый хлеб.

— Послушайте, — вскричал я, — вам будет уплачено сполна! Сейчас я объявлю по всему городу, что вечером войду в клетку льва и буду щипцами раздражать ему ноздри до тех пор, пока он не зарычит и не разъярится. И со мной будет моя дочь! Так угодно ли вам, чтобы перед этим лев поел?

— Лев поел, а вечером пришла толпа, гнусная толпа, которая жаждала жуткого зрелища и потребовала, чтобы, как ей было обещано, отец и дочь вместе вошли в клетку.

Я впервые ощущал страх, а животное казалось разъяренным.

Пришлось подчиниться! Крики публики, страх перед мясником, необходимость заработать на кусок хлеба толкнули меня в коридорчик, откуда был выход в клетку, и я вошел с Виолеттой На руках.

Лев хорошо знал ее, и еще сегодня утром она несколько раз запускала ручонки в его гриву.

Но вынужденный пост в течение целого дня разозлил кровожадного обитателя клетки, и, когда я вошел, он глухо зарычал.

Затем, не дожидаясь, чтобы заговорил мой хлыст, он встал на дыбы, положил обе передние лапы мне на грудь и застыл в этой позе, глядя мне в глаза.

Голова зверя показалась мне огромной. Его жгучее дыхание пахнуло мне в лицо.

Я задрожал. Лев почувствовал это.

Спокойно, беззвучно он снова опустился на четыре лапы.

Я хотел выйти, но он встал между мной и дверью.

Тогда, собрав всю свою волю и поставив на карту все, одной рукой я прижал к себе плачущую Виолетту, а другой хлестнул хищного зверя бичом по морде.

Боль исторгла у него такое дикое рычанье, что зрители похолодели от ужаса.

— Выходите! — крикнуло несколько голосов сразу.

А зачем вы заставили меня войти сюда, убийцы?

Мне удалось все же пройти мимо льва и приподнять дверь, но для этого я вынужден был отвернуться от врага и на один миг оторвать взгляд от его глаз.

Я услышал прыжок, обернулся… Убийство совершилось.

Личико нашей бедной малютки было сплошной кровавой раной, и глазки висели, вырванные львиными когтями.

Одним ударом он разодрал ей лицо и лапой заглушил крик. Увидев эту обезображенную головку, толпа испустила вопль ужаса: у ребенка не осталось даже рта, чтобы кричать.

Лев отошел в угол и лег. Теперь я имел возможность выйти из клетки.

Виолетта прожила еще некоторое время, но это была уже не она: то, что осталось от ее лица, было страшно. Ее можно было бы показывать за деньги, как монстра.

Розита жестоко страдала, и в течение нескольких недель я не видел, чтобы Бетине прокрадывался в конуру, служившую альковом.

Лукавый, до гнусности хитрый, он сумел стушеваться перед лицом несчастья. Думаю даже, что он сумел выдавить крокодиловы слезы, чтобы проявить сочувствие к материнскому горю.

А что сделал я? Совершил безумство.

Я убил этого льва в рукопашной схватке.

Он был найден мертвым в своей клетке, а я лежал там же, залитый собственной кровью, зарывшись лицом в его раны.

Великан расстегнул жилет и показал мне грудь, искалеченную, искромсанную, покрытую страшными рубцами.

— Убив льва, я окончательно разорил нас, и на мое лечение пришлось продать все, что оставалось.

Мы продолжали еще таскать по ярмаркам несколько тощих гиен, но они не делали сборов, и в конце концов, постепенно распродав наш дикий скот, мы снова впали в нищету и вынуждены были всячески изворачиваться, чтобы не умереть с голода. Счастье еще, что нам удалось купить фургон, тот самый, который у нас сейчас, и доски для балагана.

— Пожалуй, — сказал великан, — я мог бы прервать на этом рассказ о моих приключениях… Тем более, — добавил он с видом человека, покорившегося судьбе, — что тут, собственно, и кончается драма.

Я примирился со своим позором. Виолетта умерла. Я уже не борюсь с течением и пустил свое сердце по воле волн.

Бетине по — прежнему любовник Розиты. Он бьет ее и изменяет ей. Я утешаю ее и кормлю. Но любит она его.

Ханжа и трус, я делаю вид, что ничего не знаю, и если им случается выдать себя при мне, я угодливо прикидываюсь глухим и слепым.

Порой я слышу через перегородку их вздохи, смех — впрочем, смех теперь стал редок… Когда же мне кажется, что они могут меня заметить, я прячусь от них и забираюсь в самые темные углы.

Время от времени Розита бросает мне подачку, и я принимаю ее: постыдные ласки, гнусная любовь.

Вот так‑то мы — циничное трио каторжников — и влачим втроем наше жалкое существование.

Каждый в отдельности отлично мог бы заработать себе на хлеб, но вот в силу какого‑то безмолвного соглашения, в котором переплелись ревность и трусость, мы живем, окунувшись в грязь и стыд по самое сердце.

Так проходят дни, месяцы, годы. И здесь, — великан показал на свою шевелюру, — здесь уже немало седых волос.

Я обязан был приносить пользу мне подобным и мог занять свое место в мире.

Что подумает бог, когда потребует от меня отчета в моих деяниях?

— Господи, — отвечу я, — я гадал на картах, держал шест, бил в барабан…

Достаточно ли этого, чтобы попасть в рай? Поймет ли он?.. Иногда меня охватывает желание уйти! Но куда?

Разве легко мне будет сейчас начинать все снова? И разве Достаточно мне прийти в коллеж, чтобы найти там свою прежнюю кафедру и учеников?

И главное, что станется с ними, если я их брошу? Я — лучшая карта в их игре, их козырь.

Бетине ленив; к тому же водка сожгла его красноречие.

Розита морщится теперь при виде сорокакилограммовой гиРи и чересчур растолстела для акробатических номеров.

Вот так мы и будем жить до тех пор, пока кто‑нибудь из нас не умрет. Они — любя и презирая друг друга, я — уте шаясь и немного гордясь тем, что приношу жертву. А. что будет дальше?

Будет то, что угодно богу. Я заслужил свои муки и не стану сетовать на наказание.

Тут великан поднялся с места и указал на побледневшее небо, предвещавшее скорый рассвет.

— Вот и утро, — сказал он, — а вечером мы должны быть в Медоне. Пойду разбирать балаган. В полдень мы будем уже в дороге.

Мы спустились вниз и еще немного поговорили, наслаждаясь утренней прохладой, потом расстались.

Я бродил по окраинам, пока не проснулся Париж, затем направился домой, размышляя над только что услышанной историей— типичной историей Человека. Извечная комедия! Бетине одурачивает великана. Шут убивает героя.