Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории

Перебирая письма, присланные мне незнакомым читателем, я невольно перечитывал их снова и снова, и чем больше я их читал и вникал в прочитанное, тем сильнее мной овладевала пока еще смутная догадка, что эти письма – мистификация и в них неизвестный автор в завуалированном виде изложил свою собственную историю. Быть может, сам дон Сандальо – автор этих писем, в которых он изобразил себя глазами стороннего наблюдателя, чтобы изображение было более беспристрастным, личность автора – замаскированной, а истинная суть его истории – скрытой. Разумеется, в этом случае он не мог поведать о своей собственной смерти и о разговоре своего зятя с предполагаемым корреспондентом Фелипе, то бишь с самим собой, но это просто-напросто сочинительский трюк.

А разве нельзя предположить, что дон Сандальо, «мой дон Сандальо», главный персонаж этой переписки, есть не кто иной, как «мой дорогой Фелипе»? И все эти письма – романизированная биография Фелипе, которому они якобы адресованы и который мистифицирует меня под видом неизвестного читателя? Автор писем! Фелипе! Дон Сандальо, игрок в шахматы! Образы, исчезающие в туманных зеркалах!

Впрочем, известно, что любая история чужой жизни, изложенная в документальной или романизированной форме – что порой почти одно и то же, – всегда автобиографична для ее создателя; любой автор, полагая, что он пишет о другом человеке, на самом деле пишет о себе, но о себе, чрезвычайно непохожем на того себя, каковым он сам себе представляется. Все великие историки были сочинителями; они всегда всовывали самих себя в свои истории, в истории, ими же самими сочиненные.

В свою очередь, любая автобиография есть не что иное, как вымысел. Вымыслом являются все «Исповеди», начиная от святого Августина, в том числе «Исповедь» Жан-Жака Руссо и «Поэзия и правда» Гёте, хотя уже в самом названии, данном Гёте своим воспоминаниям, с олимпийской проницательностью угадано, что всего ближе к истинной правде – правда поэзии и нет истории более правдивой, чем вымышленная.

Каждый поэт, каждый сочинитель, каждый творец – ибо сочинять – значит творить, создавая своих героев, – творит самого себя, и если его персонажи мертвы, – значит, мертв он сам. Каждый поэт – творец самого себя, и даже Он – Высший Поэт, Вечный Поэт, – даже Он, Господь, создавая Свое творение, Вселенную, творя ее вечно как нескончаемую Поэму, лишь запечатлевает Себя Самого в ней, Своей Поэме, в Своем божественном творении.

При всем том наверняка отыщется какой-нибудь читатель-моралист из тех, кому не хватает материального времени – материальное время! какое убийственное словосочетание! – чтобы погрузиться в глубочайшие тайны жизненной игры, читатель, который сочтет, что на основе извлеченных из писем фактов я должен развить до конца историю дона Сандальо, подобрав ключ к таинственной загадке его жизни и сделав из этого новеллу, вернее, то, что обычно именуется новеллой. Но я, живущий во времени духовном, намерен был написать новеллу-фантазию – нечто вроде призрака тени; не сюжет, разработанный писателем-новеллистом, а фантазию на предложенную тему, – и написать ее для моих читателей, для читателей, созданных моим воображением, а не для тех, кто своим воображением проделывает это со мной. Ничто другое не занимает ни меня, ни читателей, моих читателей. Мои читатели, читатели, порожденные моим воображением, не ищут связного сюжета так называемых реалистических новелл – не правда ли, мои любезные читатели? Моим читателям, именно моим, известно, что сюжет есть не что иное, как предлог для написания новеллы, и что новелла всегда выигрывает в цельности и занимательности, когда обходится без сюжета. Мне же нужны лишь мои читатели, вроде того неизвестного, приславшего мне эти письма; мои читатели добывают для меня сюжеты, побуждая меня к написанию новелл, но я сам предпочитаю и уверен, что мои читатели должны предпочитать, чтобы в своих новеллах я давал простор фантазии и пищу их читательскому воображению. Мои читатели не из тех, кто, отправляясь слушать оперу или смотреть фильм, немой или звуковой, предварительно покупают буклет с кратким содержанием предстоящего зрелища, дабы не утруждать свою фантазию.

Dilectus meus misit manum suam per foramen, et ventor meus intremuit ad tactum eius.

Эметерио Альфонсо было двадцать четыре года; холостяк, не обремененный семьей и никому ничем не обязанный, он располагал кое-каким капитальцем и к тому же служил в банке. Эметерио смутно помнил свои детские годы и родителей, простых ремесленников, путем экономии скопивших скромное состояние, которые, услышав, как он, их ребенок, декламирует стихи из книг или учебников по риторике и поэтике, растроганно восклицали: «Быть тебе министром!» Однако теперь он со своей небольшой рентой и жалованьем не завидовал никакому министру.

Был молодой Эметерио принципиальным и фундаментальным скопидомом. Каждый месяц он откладывал на счет в том самом банке, где служил, плоды своих сбережений. А сберегал он с одинаковым усердием все, что только мог: деньги, силы, здоровье, мысли и чувства. На службе в банке он делал только строго необходимое, и никак не более того; и, будучи боязлив по природе, всегда соблюдал все меры предосторожности, принимал на веру все общепризнанные истины, трактуя их в самом общепринятом смысле, и был весьма разборчив в выборе знакомств. Спать Эметерио ложился почти всегда в один и тот же час и перед сном не забывал закрепить свои брюки в особом приспособлении, предназначенном для сохранения этой важной части туалета в отутюженном и незапятнанном виде.

Эметерио посещал один приятельский кружок, собиравшийся в кафе; там он хохотал над остротами товарищей, но сам не утруждал себя придумыванием острот. Более или менее дружеские отношения он завязал только с одним человеком из всей компании, с неким Селе-донио Ибаньесом, который использовал его как «любимого Теотимо», то есть как собеседника, на котором можно было оттачивать свои умственные способности. Селедонио был учеником того самого необыкновенного дона Фульхенсио Энтрамбосмареса, о котором подробно я рассказал в романе «Любовь и педагогика».

Он обучил своего поклонника Эметерио игре в шахматы и посвятил его в тайны увлекательного, безобидного, благородного и полезного для здоровья искусства разгадывания шарад, ребусов, логогрифов, кроссвордов и других несложных головоломок. Сам Селедонио занимался чистой экономической наукой (но не политической экономией) с ее дифференциальным и интегральным исчислением и всем остальным. Он был советником и чуть ли не исповедником Эметерио. И тот постигал смысл происходивших событий из разъяснений Селедонио, а о событиях, происходивших безо всякого смысла, узнавал из газеты «Испанские новости», которую почитывал каждый вечер перед сном, лежа в постели. По субботам Эметерио разрешал себе театр, но посещал только комедии или водевили, никоим образом не драмы.