Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории

Что-то необычное творилось с проповедником. Он запинался, повторялся, иногда останавливался, не в силах скрыть беспокойства. Но мало-помалу овладел собой, голос его и жесты сделались уверенными, и слова потекли рекою ровного пламени.

Паства внимала ему затаив дыхание. Дух трагической мистерии витал в стенах этого храма. Во всем угадывалось нечто торжественное и неповторимое. Говорил уже не человек, а само его сердце. И говорило оно о любви, о любви Божеской. Но также и о любви человеческой.

Каждый из тех, кто слушал, чувствовал себя вовлеченным в глубины духа, в самую сердцевину того, в чем признаться нельзя. Этот голос пылал.

Он говорил о любви, которая окружает нас и владеет нами, когда мы полагаем себя наиболее чуждыми ей.

И вот эти слова:

«Уповать на любовь! Только тот на нее уповает, кто уже несет ее в сердце своем! Мы думаем, что обнимаем лишь тень, в то время как она, Любовь, невидимая нашему взору, и обнимает нас, и гнетет. Когда мы думаем, что она умерла в нас, это означает, как правило, что мы умерли в ней. И она пробуждается после, откликаясь на зов печали. Ибо истинно полюбишь лишь тогда, когда сердце любящего в прах истолчется в ступе страданий и смешается с сердцем любимого. Любовь – разделенное страдание, сострадание, общая боль. Мы живем Любовью, не осознавая того, как не замечаем, что дышим воздухом, пока не охватит мучительное удушье. Уповать на Любовь! Только тот уповает на Любовь, только тот призывает ее, кто уже несет ее в сердце своем, кто живет ее кровью, сам не зная об этом. Любовь – под землею текущий родник, что в засуху дарит жизнь. И мы порой ощущаем палящую сушь, словно заброшенное поле, которое трескается от жара, по поверхности которого клубятся листья, оторвавшиеся от древес, опаленных зноем; а в это время в глубине, под тем же самым полем, под корнями его мертвой зелени струится по камням источник небесных живительных вод. И шелест глубинных вод сливается с шелестом сухой листвы. И приходит время, когда пересохшая, жаждущая земля разверзает свои недра и, бурля, вырываются на поверхность доселе скрытые воды. Так и Любовь.

Но эгоизм, сестры и братья мои, но жалкое и жестокое себялюбие ослепляет нас, и мы не видим Любви, что обнимает нас и охватывает, не чувствуем ее. Мы хотим урвать что-нибудь у нее, но не отдаться ей целиком, Любовь же хочет от нас всего, требует всецелой отдачи. Мы хотим, чтобы Любовь служила нам, подчинялась нашим безумным прихотям, нашему личному стремлению блистать, а она, Любовь, Любовь воплощенная и вочеловеченная, хочет, чтобы мы служили ей всецело и безраздельно. И как быстро мы отступаемся! У самого подножия склона! Почему же отступаемся мы? По самым жалким причинам – о, что за причины! – по низким причинам, из страха стать посмешищем, например! Не из-за чего-нибудь худшего, сестры и братья мои! Как туп, как себялюбив, как мелок мужчина! Прости…»

При этом слове, что неистовым криком вырвалось из самых потаенных глубин, голос брата Рикардо, рекою ровного пламени струившийся над великой тишиною набожной паствы, пресекло раздирающее душу рыдание, что донеслось из-за скрытой занавесью решетки хоров. Даже пламя свечей на алтаре, кажется, содрогнулось, когда столкнулись, слились воедино эти два крика души. Сначала брат Рикардо стал бледен, как воск алтарных свечей. Потом лицо его запылало, словно их пламя; он устремил взгляд в пространство, опустил голову на грудь, закрыл глаза руками, которые едва выступали, дрожащие, из крылатых белых рукавов, и разразился сдавленными рыданиями, и они слились с другими, теми, что доносились с занавешенных хоров. На какое-то мгновение еще более сгустилось безмолвие изумленной толпы, затем прорвался плач, и еще, и еще; проповедник преклонил колена. Потом слушатели понемногу разошлись.

Долгие дни и даже месяцы в Тольвиедре и даже за ее пределами не говорили ни о чем ином, как только об этом из ряда вон выходящем происшествии. А те, кто присутствовал там, запомнили случившееся на всю жизнь.

Им казалось, что проповедник в момент свершения неведомого таинства говорил странными загадками, облекая их в запутанные, изощренные фразы. Позднее многим открылась или, по крайней мере, приоткрылась часть того, что таилось внизу, нечто от шелеста подземного огня, который смешался с шелестом текущих полями вод, – и так самые осведомленные начали проникать в истинный смысл молитвы брата Рикардо.

Он и она, брат Рикардо и сестра Лидувина, теперь ощутили себя пленниками судьбы с большею силой, чем тогда, когда их разделяла лишь решетка старого дома в переулке Урсулинок. Когда их рыдания обнялись и слились воедино, слились также и их сердца, и некая пелена слетела с них, как испепеленные одежды, и осталась обнаженной и явной любовь, которая со времени того печального бегства не переставала питать одиночество обоих.

И с этого самого дня…

В Испании целый ряд Женских имен связан с культом Девы Марии: Ангустиас – имя, намекающее на тревоги (angustias) Пречистой, Трансито – Успение (Богородицы), Долорес (уменьшительно-ласкательная форма Лолита) – скорбь, Соледад (уменьшительно-ласкательная форма Солита) – одиночество; Ампарито, Сокоррито, Консуэлито (Челито) и Ремедита – ласкательные формы от имен Ампаро – опора, Сокорро – помощь, Консуэло – утешение, Ремедиос – поддержка, целебные средства; эти слова фигурируют в молитвах и песнопениях, посвященных Деве Марии. (Примеч. перев.)

От исп. luz divina – божественный свет.

Третья книга Царств, 19: 12

Мануэль – имя значимое: с нами Бог (евр.). В «Книге пророка Исайи» (гл. 7) Мессия назван именем Еммунуил (Эммануэль). Прилагательное «добрый» указывает на связь повести Унамуно с «Дон Кихотом». У Сервантеса умирающий идальго говорит: «Я был Дон Кихотом Ламанчским, а ныне я – Алонсо Кихано Добрый». Помимо этого «добрый» – постоянный эпитет Мачадо (дон Антонио Добрый). Скажу об именах и еще двух героев унамуновской повести. Анхела – Ангелица. Ее брат Ласаро – Лазарь. В фамилии Анхелы и Ласаро – Карбальино – явственно звучит carbon (уголь). Выражение «вера угольщика» часто встречается в очерках Унамуно как обозначение детски наивной, не подверженной сомнениям и потому единственно истинной веры.

«Бертольдо» – книга Кроче. В Испании ее перевод распространялся как лубочное издание.

Ночь на святого Иоанна – ночь на 24 июня (Иванова ночь).

Патена (дискос) – золотое блюдо для облаток.

В жизнь вечную (лат.).

Титул «Доктор Церкви» был присвоен наиболее видным богословам: Августину, Фоме Аквинскому и др. Называя Кальдерона «доктором», герой повести Унамуно подчеркивает, что в пьесе «Жизнь есть сон» ставятся важнейшие вопросы христианской морали.