Герман Казак - Город за рекой

— Разбуди меня утром с восходом солнца, — бросил он уже вдогонку юноше.

Когда Леонхард вышел из комнаты, архивариус еще раз пробежал оба письма.

Одно было от господина в сером цилиндре, который приглашал архивариуса удостоить своим вниманием большой смотр, назначенный на следующее утро. Роберт задумчиво сунул приглашение в нагрудный карман пиджака.

Другое письмо было из Префектуры, о котором его уже уведомляли. В нем говорилось о жалобе, поданной на архивариуса кем-то из местных жителей. Она поступила в секретариат какое-то время назад, но только недавно была рассмотрена и отправлена ему в сокращенном виде с кое-какими пометками. Его просили при случае высказать на этот счет свои соображения, если он сочтет необходимым. Префектура, говорилось в письме, не нуждается в его ответе, но если он соизволит как-то отреагировать, то его готовы выслушать в лице Высокого Комиссара. В жалобе сообщалось, что архивариус использует свое положение для того, чтобы поддерживать личные контакты с некоторыми жителями, которые, возможно, надеются с его помощью продлить срок своего пребывания в городе по мотивам, не могущим быть объективно оправданными. Ясно было, что подозрения касались Анны и его личных отношений с нею. Более того, в жалобе затрагивался вопрос о его деятельности как архивариуса и хрониста; податель сомневался, выполняет ли он вообще свои обязанности и задачу, поскольку использует свое пребывание в городе больше для того, чтобы удовлетворять собственное любопытство, пренебрегая ведением хроники, что должно оставаться в центре его внимания. Имя подателя жалобы не называлось.

Первое подозрение Роберта легло на отца, который, возможно, хотел таким образом отомстить Анне и ему. Правда, со дня неприятной встречи с ним в доме родителей Анны он ничего больше не слышал об отце, и у Роберта не раз возникала мысль, что того уже не было в городе. Основание для продления срока своего пребывания, которое он сам придумывал в виде искусственного возобновления бракоразводного процесса Анны, уже тогда должно было, как он сам дал понять, потерять силу. На мгновение он подумал о Кателе; тот мог чувствовать себя обойденным вниманием Роберта, к тому же Катель не раз намекал на хронику, которую архивариус все еще не начинал. Но он тотчас отбросил мысль о Кателе. Ведь художник проявил к нему деликатность и понимание, когда знакомил его с городом. Теперь-то Роберт мог объяснить себе робость и сдержанность приятеля, даже отчужденность — ведь он встретил Кателя уже в облике мертвого. Художник, пожалуй, дольше других, в большинстве своем не задерживавшихся здесь, в городе, сохранял память о самом себе и продолжительное время оставался в промежуточном царстве. Может быть, его задача и состояла как раз в том, чтобы дождаться здесь Роберта и быть его сопровождающим, подобно Вергилию. Для архивариуса все еще оставалось загадкой, в соответствии с каким критерием определялась продолжительность отдельной человеческой судьбы в этом царстве. Теперь наследие Кателя, по-видимому, было изъято из Архива, но это никак не было связано с персоной архивариуса. Роберт охотно пожал бы Кателю руку, перед тем как угаснет его сознание и он окончательно утратит имя и образ; охотно бы выказал ему сочувствие в последний раз на прощание, как знак признательности, теперь, когда он понял превращение. Ему было стыдно, что недовольство самим собой он перенес на приятеля и что вообще мог заподозрить его в связи с этим доносом.

Но кто же тогда? Бертеле? Его честолюбие проистекало из чистых побуждений вернуть потерянную жизнь. Но могло ли подтолкнуть к мести? Чувства молодого француза к Анне в прошлом были неясны, человек же, мучимый ревностью, способен на опрометчивый поступок без злого умысла. Кроме того, Бертеле имел достаточные основания дать выход своему недовольству из-за того, что потратил столько усилий напрасно, чтобы встретиться с архивариусом и у него могло возникнуть ощущение, что Роберт специально скрывался. К тому же жалоба, должно быть, поступила еще до посещения им казарм. С другой стороны, человеческая позиция Бертеле, искренность и доверие, проявленные им в этой встрече, ставшей поворотной в его судьбе, были симпатичны архивариусу, и он решительно отмел подозрение относительно сержанта. Тут можно было подозревать скорее кого-нибудь из посетителей, которым было отказано в рассмотрении просьбы, или какого-нибудь завистника из ближайшего окружения Анны.

Когда он уже сложил бумагу и сунул ее в карман, ему пришла мысль: а не было ли это мистификацией, выдуманной жалобой — с целью проверить, как он поступит в этом случае. Правда, власти, как сообщалось в письме, не придавали самому факту подачи жалобы сколь-нибудь серьезного значения и чуть ли не причисляли его к кругу неприкосновенных лиц, с другой стороны, как раз это-то и настораживало.

Чем дольше архивариус раздумывал, тем более тревожные мысли лезли ему в голову. Он снова чувствовал себя, как в первые дни пребывания здесь, загнанным в лабиринт, из которого, казалось, невозможно было выбраться по собственной воле. В своей уверенности, что всегда поступал по совести, он сперва было посмеялся над предъявленным ему обвинением, но потом в душу мало-помалу стали закрадываться сомнения. Так ли уж безосновательны были упреки в его адрес? Конечно, он желал, чтобы Анна осталась здесь, чтобы была по возможности дольше рядом с ним; в особенности теперь, когда ее существование неминуемо шло к концу, им все настойчивее овладевала мысль взять ее с собой в случае своего возвращения. В нем пробудилось какое-то упрямое стремление восстать против установлений, взбунтоваться против закона и течения судьбы, подобно той группе солдат, что задумала бежать.

Пусть либо Анне вернут жизнь, либо его самого возьмут сюда, в царство мертвых, где находится она, чтобы они могли сберечь вечность чувства, чтобы навсегда сохранить любовь. Вот что он готов был заявить Высокому Комиссару при встрече. "Ради нее я не пренебрег моей службой и не поступился интересами Архива. Это вы не можете не признать, — говорил он вслух, обращаясь к воображаемому высокому чиновнику. — Анна тот человек, кто дал мне ключ к разгадке тайны города. Без нее я оставался бы в неведении".

Он вскочил с места и встал в позу фехтовальщика, приготовившегося отразить удар невидимого противника. Он так увлекся, что громко, во весь голос, произносил фразы, усиливая их смысл жестами, как актер, репетирующий роль. Как и любой монолог, это было сплошное самооправдание против мнимых обвинений.

Посреди этой сцены в комнату вошел почтенный Перкинг. Он извинился за то, что помешал, и со спокойной основательностью принялся убирать вещи и бумаги, которыми был завален стол архивариуса. Поскольку за окном уже сгустились сумерки и в комнате стало темно, Перкинг зажег огонь. Роберт стоял неподвижно и как завороженный смотрел на старого ассистента. Тот бережно отнес в соседнее помещение картотеку, составленную Мастером Готфридом, потом молча выдвинул ящики письменного стола, очистил их от бумаг, сгреб все в одну кучу и сбросил в мусорную корзину. Тут были разрозненные листки с какими-то набросками, с записями разговоров, черновое письмо к Анне, текст заявления против ее бракоразводного процесса, который он было начал как-то составлять, выписки из старых архивных сборников, заметки о характере текущих поступлений, наконец, листки с записями Леонхарда о посетителях. Было тут и его письмо к матери, написанное еще в гостинице и лежавшее с тех пор в конверте; коротенькое сообщение о первых впечатлениях, о неожиданной встрече с отцом и обещание написать в скором времени более подробно обо всем. Хозяин гостиницы вернул ему письмо обратно, ибо не знал, каким образом отослать — в самом деле, как бы он мог это сделать, подумал теперь Роберт, к тому же сообщение об отце привело бы только в замешательство адресата на том берегу.