Герман Казак - Город за рекой

— Мы иначе переводим начало Евангелия от Иоанна, — возразил Роберт.

- ' Εν 'αρχη ην ο λογος, - повторил старый Перкинг слова греческого текста.

— В начале было слово, — подчеркнул хронист.

- Λογος, - настойчиво сказал Перкинг, — не хаос, следовательно, дух, не антидух.

— А Фауст, — возразил Роберт, — передает это место даже так: "В начале было дело".

— Это всего лишь символ фаустовского кощунства Запада, немцев прежде всего, — серьезно сказал ассистент. — Давайте будем стоять на стороне духа.

— И он, мой уважаемый, — возразил архивариус, — не освобождает из плена.

— Вы провели долгую ночь без сна, — заметил старый помощник, — этак для кого угодно мир расшатается.

— Камень Сибиллы лежит у меня на сердце, — сказал хронист, — камень заботы.

— При нашей первой встрече, — напомнил мудрый помощник, проводя рукой по лежащим перед ним бумагам, — я зачитывал вам одну запись, сделанную служащим конторы, — о бессмертии человеческой глупости, не знаю, помните ли вы еще о ней?

— Могу ли я забыть хоть одно слово из того, что я слышал здесь когда-либо! — воскликнул Роберт. — Вы говорили тогда, что не только ложь, но и глупость — враг истины на Земле.

— Пучеглазая глупость, — уточнил Перкинг, кивнув головой, — против которой сам Чунхуа оставался бессильным. Желательно, однако, было бы истребить еще и другое исчадие, сходное с ней, порождение со слезящимися глазами и потухшим взглядом раба, то есть косность, — косность духа и сердца.

Страстность, с какой говорил Перкинг, оживила Роберта.

— Косность духа, — продолжал старый помощник, — есть чуть ли не главный корень зла. Из него произрастают не только суеверие, заносчивость и зазнайство, но и, как мне показывают всякий раз свидетельства судьбы, невежество взглядов, жестокость сердца, грубая сила власти — одним словом, все темное человеческой жизни.

— Один разум не помогает мысли, — возразил Роберт. — Все зависит от силы, интенсивности.

— От интенсивности, — согласился старый помощник, — которая дает волнующее счастье знания, доверчивое, светлое знание о великом целом бытия.

— Я пришел к убеждению, — сказал архивариус, — что смерть — мера всех вещей.

— Если бы все люди поняли это, — заметил Перкинг, — картина жизни была бы другой.

— Не это ли имел в виду Мастер Магус, — спросил Роберт, — когда он говорил о возрождении из духа Китая, Тибета и Индии?

— Мастер Магус, — заметил Перкинг, — в котором многие видят ботхисатву, знает, что не насильственные действия, а мысли определяют поведение человека, следовательно, и человеческие отношения.

Роберта одинаково тронуло то, что Перкинг назвал Мастера Магуса ботхисатвой, прообразом будущего Будды, и то, что он говорил о силе мыслей. Это напоминало пророческие слова Анны: мысли — посланцы высших сил.

Почтенный ассистент дал архивариусу для ознакомления часть лежавших у него на столе бумаг под общим, уже известным ему заголовком: "Протоколы страшной секунды", предназначенные для секретного фонда Архива. Когда он раньше однажды попросил их, ему отказали. Теперь же он мог их взять к себе в комнату, чтобы внимательно, не спеша ознакомиться с ними. Это были записи, фиксирующие мгновения умирания, перехода через реку.

При всем разнообразии образов, в каждом случае отмеченных печатью индивидуального восприятия и способности выражать чувства и мысли, эти записи обнаруживали одну, присущую всем характерную особенность непреложного видения, отличавшую их от голой фантазии: на них лежала печать действительного знания. Везде повторялось ощущение движения, перемещения в пространстве, скольжения (многие называли это парением), которое казалось бесконечным. Почти всегда шла речь об ослепительно ярком свете, навстречу которому устремлялся каждый в своем движении. Многие называли его неземным светом, лучезарным сиянием, равно как вообще все события описывались, за неимением других слов, с помощью лексики Нового Завета и штампов ортодоксии. Так, иным, переходящим за черту земного, представлялось во время их приближения к городу за рекой, что они видят сияющие стены и башни вечного города, и они воспринимали поначалу его обитателей как светлые существа, как звездные тела, в которых они видели ангелов, парящих в небесной сфере. Другие говорили об алмазной горе, о городе духов, о блаженных и гуриях под вечно сияющим небесным светом. Архивариус вспомнил при этом последние слова Гёте "больше света", которые, конечно же, означали, как он истолковывал их сейчас, не требование, а констатацию, что вокруг него стало больше света. Многократно варьировалась картина стремительной езды, движения в мировом пространстве, слияния с бесконечностью звездного мира, с шествием древних светил — так, словно бы человеческий дух всасывался в великое материнское лоно мироздания.

Во всех Протоколах можно было прочесть, что переход состоял в утрате собственной воли. Вместе с тем боли как будто ослаблялись, в то время как бренная плоть все еще содрогалась в муках. Из отдельных описаний явствовало, что в этом состоянии выявлялись телепатические силы духа, тогда как возможность объясняться словами с прежним окружением утрачивалась.

Превращения, которые происходили с духом умирающего, обнаруживались в многообразии и полноте и напоминали синхронное событие, одновременное существование в разных плоскостях пространства. "И то, чего я никогда не ощущал как реальность, — читал он в одном месте, — а именно свобода жизни, охватило меня в последние секунды впервые во всей полноте".

Нигде в этих листках не говорилось о страданиях тела, явившихся причиной смерти, о страхе, сопровождающем ее, но чаще — о душевных муках. Однако и в этих случаях было удовлетворительное чувство избавления от прошлого. Спокойствием и умиротворением веяло от страниц этих листков. Архивариус вспомнил о посмертных масках, которые ему доводилось видеть: и в них проглядывало нередко ровное, умиротворенное, просветленное, как часто называют в народе, выражение.

Протоколы страшной секунды неизменно обрывались в тот момент, когда угасали импульсы глубинного сознания. Кто вступал на мост и достигал будничного города за рекой, утрачивал значительность мыслей и чувствований. Только потом уже появлялась возможность ретроспективного взгляда на прошлое, на форму прежнего существования, как это мог наблюдать архивариус в своем общении со здешними обитателями, но сами свидетельства перехода на ту сторону не содержали об этом никаких сведений.

Он бережно сложил листки. Если даже это была только незначительная часть Протоколов, то и в этом случае он уже был благодарен Перкингу, ведь он получил возможность ознакомиться с материалами, приоткрывавшими завесу над тайной, которая остается скрытой от всякого смертного до момента переживания им собственной смерти.