Редьярд Киплинг - Собрание сочинений. Том 5. Наулака. Старая Англия

— Слушай, сестра моя, — начала царица с бесконечной нежностью. — Среди моего народа, в горах севера, есть пословица, что крыса нашла кусок желтого имбиря и открыла лавку москательных товаров. Тоже и с горем, которое ты знаешь и лечишь, возлюбленная. Ты не сердишься? Нет, ты не должна оскорбляться. Забудь, что ты белая, а я черная, и помни, что все мы три — сестры. С нами, женщинами, всегда бывает так, а не иначе, сестричка. Целый мир сокрыт от всех, кроме тех, что рождали детей. Дрожа, я обращаюсь с молитвами к тому или иному богу, про которого ты говоришь, что это черный камень, и дрожу при порывах ночного ветра, потому что верю, что дьяволы пролетают мимо моих окон в такие часы. Я сижу здесь во тьме, вяжу и готовлю для стола моего повелителя лакомства, которые возвращаются непопробованными. А ты, явившаяся из-за десяти тысяч миль отсюда, очень умная, ничего не боящаяся, ты научила меня десяти тысячам вещей. Но все же ты — дитя, а я — мать, и что знаю я, того ты не можешь знать. Ты не можешь измерить ни источников моей радости, ни горьких вод моего горя, пока сама не испробуешь этой радости и этого горя. Я рассказала тебе про ребенка все и даже больше, чем нужно, говоришь ты. Сестричка, я рассказала меньше, не рассказала о начале моей любви к нему, так как знала, что тебе не понять меня. Я рассказала тебе все мои печали, все, и даже больше, чем нужно, говоришь ты, когда положила голову тебе на грудь. Как могла я рассказать тебе все? Ты — девушка, и сердце в твоей груди, под моим сердцем, самим своим биением обнаружило твое непонимание. Ну а вот эта женщина, пришедшая из пустыни, знает обо мне больше, чем ты. Ты говорила мне, что тебя учили в школе, как надо лечить, и что нет болезни в жизни, которую ты не поняла бы. Сестричка, как могла ты понять жизнь, когда сама никогда не давала ее? Чувствовала ли ты, как тянет ребенок грудь матери? Нет, к чему краснеть? Разве чувствовала? Я знаю, что нет! Я узнала бы это, в первый раз услышав твою речь и увидев из окна твою походку. И другие — мои сестры в мире — знают это так же. Но они не говорят тебе всего, как я. Когда жизнь усиленно бьется под сердцем, просыпаясь ночью, им кажется, что вся земля движется в том же ритме. Зачем они станут рассказывать это тебе? Сегодня вся больница восстала против тебя. Не так ли? И женщины ушли, одна за другою. А что ты сказала им?

Женщина из пустыни ответила за Кэт.

— Она сказала: «Вернитесь, и я вылечу вас».

— А какой клятвой подтвердила она свои слова?

— Клятвы не было, — сказала женщина. — Она стояла в воротах и призывала…

— А чем бы могла призвать девушка колеблющихся женщин? Трудом, который она выполняла ради них? Они не видели этого. — Ну а женщина знала бы страдания, которые разделяла с ними. В твоих руках не было ребенка. Материнского взгляда не было в твоих глазах. Какое же волшебное слово могла сказать ты? В снадобьях было какое-то колдовство, и дети их, будут уродливы, говорили они. Что ты знаешь об источниках жизни и смерти, чтобы научить их иному? В книгах твоей школы, я знаю, написано, что таких вещей не бывает. Но мы, женщины, не читаем книг. Не по ним учимся мы жизни. Как может такая, как ты, одержать верх без помощи богов? А боги очень далеко. Ты отдала свою жизнь, чтобы помогать женщинам. Сестричка, когда же ты сама станешь женщиной?

Голос умолк. Кэт глубоко зарылась головой в колени говорившей и не двигалась.

— Да, — сказала женщина, — покров снят с моей головы, хрустальные браслеты на моих руках поломаны, и встреча со мной приносит несчастье человеку, отправляющемуся в путешествие. Пока не умру, я должна быть одинокой, одна зарабатывать себе хлеб и думать об умерших. Но если бы я знала, что это случится через год, а не через десять лет, я все же благодарила бы богов, которые дали мне любовь и ребенка. Может быть, мисс-сахиб примет мои слова в благодарность за все, что она сделала для моего мужа. «Бродячий жрец, бездетная женщина и камень в воде — одной крови». Так говорит наш народ. Что будет теперь делать мисс-сахиб? Государыня сказала правду. Боги и твоя собственная мудрость, превышающая девическую мудрость, помогали тебе до сих пор, как это видела я, все время бывшая с тобой. Боги предупредили тебя, что их помощь кончается. Что остается? Разве этот труд для таких, как ты? Разве не то говорит государыня? Она, одиноко сидя здесь и ничего не видя, увидела то, что видела и знала я, день за днем ходившая с тобой среди больных. Разве не так, сестричка?

Кэт медленно подняла голову с колен царицы и встала.

— Возьмите ребенка и отпустите нас, — хриплым голосом сказала она.

Милосердная тьма, царившая в комнате, скрыла ее лицо.

— Нет, — сказала царица, — это женщина возьмет его. Ты иди одна.

Кэт исчезла.

Сидеть смирно и продолжать сидеть смирно — вот первый урок, которому должен научиться молодой жокей. Тарвин учился этому с горечью в душе. Ради своего города, ради своей любви и — главное — ради жизни своей возлюбленной он должен был уехать. Город ждал; оседланная лошадь стояла у дверей, но его возлюбленная не хотела прийти к нему. Приходилось сидеть смирно.

Палящий ветер пустыни врывался через открытую веранду беспощадно, как ненависть Ситабхаи. Тарвин выглянул и увидел спящий в лучах солнца город и кружащихся в воздухе коршунов. Но когда наступал вечер и смело можно было бы ускакать на железную дорогу, из стен выступали какие-то укутанные в саван фигуры и останавливались на расстоянии ружейного выстрела от постоялого двора. По всем направлениям компаса на корточках усаживалось по одной такой фигуре, и среди них в течение всей ночи разъезжал всадник. Тарвин слышал ровный удар подков, в то время как всадник объезжал дозором, и звук этот не пробуждал в нем новых надежд. Если бы не Кэт, если бы не Кэт, повторял он себе, он давно был бы там, где его не могла бы догнать ни лошадь, ни пуля. Часы тянулись очень медленно. Тарвин сидел, смотрел, как тени то удлинялись, то укорачивались, и ему казалось, — как это часто случалось с ним и раньше — что Топаз выберет именно этот момент, чтобы отказаться от своих шансов.

Он сосчитал, что потерял уже сорок восемь драгоценных часов, и, насколько можно было предвидеть, остаток года, пожалуй, пройдет так же бесполезно.

Между тем Кэт подвергалась всевозможным опасностям. Ситабхаи, наверно, думает, что он вырвал у нее ожерелье ради «слабой, белой девушки». Она сказала это на плотине. До известной степени он сделал это ради Кэт. Тарвин с горечью думал, что у жителей Востока не существует чувства сдержанности, и, как змеи, они набрасываются на того, кто ближе к ним. А Кэт? Как он объяснит ей все? Он говорил ей об опасности, ожидающей их обоих на пути, и она решилась спокойно смотреть на эту опасность. Он любил ее за мужество и преданность своему делу, но скрежетал зубами, думая об ее упрямстве. Во всей этой ужасной путанице был только один трагикомический элемент. Что скажет магараджа Ситабхаи, когда узнает, что она потеряла «Счастье государства»? Каким образом она скроет потерю, и в какую царственную ярость впадет он?