Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

— Ты еще спрашиваешь! — восклицал он. И, обвивая рукой ее плечи, прижимал возлюбленную к сердцу.

— Скажи еще раз… Не забывай повторять это каждый день.

Или же, напротив, она начинала вздыхать и впадала в задумчивость, а Анри тревожился:

— Что с тобой?

— Да так, ничего… оставь меня.

— Хорошо, оставлю, давай, думай о нем.

— О ком?

— Почем я знаю? Ты ведь даже имени его не назвала! Ты все от меня скрываешь…

— Боже правый! Да будь он проклят, если я хоть разок о нем вспомнила!

— Вот так же и меня когда-нибудь проклянешь, если другой напомнит о моем существовании.

— Как ты можешь поверить такому? Неужели это правда? Или ты смеешься надо мной?

И на него в упор нацеливались раскаленные зрачки, простреливая взглядом навылет.

— Ведь ты так не считаешь, Анри… признайся, ну, скорее, я жду!

Может, Анри именно это и думал всего пять минут назад, но еще через пять он уже забывал свои сомнения.

Неясные тревоги изводили наших влюбленных в самые счастливые дни, их настигали грустные предчувствия, сменяющиеся воскрешением надежд. Они больше не смеялись, даже оставшись наедине, и говорили, понизив голос; выходить вместе в город теперь не отваживались из боязни, что их увидят вместе. Мадам Эмилия уже не высмеивала мсье Рено, хотя всячески ему досаждала, когда заходила речь о мадам Ленуар. Даже Анри не мог разобрать, была ли та ревность притворной или истинной — столько настойчивости она вкладывала в препирательства о сопернице с супругом, хотя, когда его не было рядом, и не вспоминала об этом.

Так проходили дни, но не ночи, как и прежде наполненные едкой страстью. Ее любвеобилие обжигало и манило, всякий раз она казалась ему еще прекраснее, хитроумная изобретательность возлюбленной расставляла ему все новые силки, и он всякий раз попадался, отчего блаженство все больше смахивало на предательство; он чувствовал, что любит ее всем своим существом, она будит в нем необоримое влечение; временами он тщился разорвать путы, но, обессиленный, раз от разу оставлял эти попытки. Соблазнение превращалось в зрелище, чем дальше, тем более величественное, аж голова кружилась и дух захватывало.

Пока Анри, сердце которого изнывало от любви то мрачной, то сверкающей, полнясь скукой или пьянея от восторга, пока он продолжал жить в пансионе, где даже стены, стоило юноше приблизиться к ним, обдавали волнами тепла в полном соответствии с распиравшими его чувствами, — Жюль начал учить древнееврейский и пытался читать по-гречески. Его стол загромождали толстенные тома: исторические трактаты, атласы, записки путешественников, альбомы с гравюрами античных скульптур и полотен великих мастеров, маленький сборник поэтов древности и несколько трудов современных ученых в тяжеленных переплетах in-folio. Не то чтобы он все это читал, но сидел над этой грудой и грезил наяву.

Поскольку все те, с кем он мог поделиться мыслями, не поняли бы их, ибо он не видел вокруг себя натур, одаренных той впечатлительностью, что была ему симпатична, пришлось прежде всего примириться с полнейшим одиночеством, научиться жить для себя и в себе. Конечно, его существование протекало под взглядами окружающих, но никто не заметил в нем перемен, ибо самые значительные перипетии этой драмы, психологической по преимуществу, не выходили за пределы двадцати с чем-то дюймов, составлявших окружность его черепа.

Смолоду вскормленному иллюзиями и не потерявшему к ним доверия, лишенному бравурных удовольствий и отринувшему мечты о скромных увеселениях, ему настала пора испытать горькую жалость к себе и ко всему, что его влекло в этой жизни, захотелось выйти наконец из той невидимой тюрьмы, где он топтался по кругу, как медведь в клетке. Поскольку труд мысли или то, что он почитал таковым, утомил его, в нем проснулась жажда действия. И вот он, целомудренный юноша, вдруг возжаждал похоти, он, буржуа по рождению, — возжелал богатства, наделенный кротостью агнца — возлюбил воинственный звук горна и строй армейских корпусов на поле битвы. Итак, ему вздумалось перепробовать все страсти, примерить на себя все склонности, стремления, любой род алчбы. Они вихрем проносились перед его умственным взором, как дикие кобылицы, вольно скачущие — с громким ржанием, с развевающимися от ветра гривами — по широкой равнине его сердца.

Сначала он взалкал денег.

Он воспылал к ним, как расточитель и вор; они должны были дать ему просторные тенистые лужайки, поросшие столетними дубами, леса, где по мху бродят косули, дворец с мраморным перистилем, античными статуями и галереей старинных картин, оранжерею с пальмами прямо в земле, где витает аромат алоэ и кактусов, где можно вкушать неведомые плоды и касаться причудливейших листьев; деньги могли сделать его обладателем вороного жеребца со скульптурно вылепленным крупом и точеными ногами, к тому же легкого на скаку и щеголяющего позолоченными удилами, попоной из львиной шкуры, а также чернокожим жокеем атлетического сложения, голоруким и голоногим, в курточке красного шелка с серебряными застежками; за деньги он нанял бы ораву дородной прислуги, толпящейся в прихожей, чтобы подавали еду и наливали питье во время трапез; чтоб ночью было светло как днем, летом доставали мороженое, зимой — фрукты, камины у него топились бы красным деревом, ноги мылись киршем, жизнь шла бы в дерзком пренебрежении к условностям, средь обожания черни и презрения всяких там буржуа, он бы кормил толпу ненужных приживалов, а его кареты обдавали бы грязью целые полчища разных недоумков. Ему хотелось побродить по собственной шахте, где добывали бы золото, и в глубине земных недр ощутить тепло, исходящее от драгоценных металлов.

Но мысль его, всецело поглощенную мечтами о богатствах, совсем не занимали способы их стяжания.

Вскоре его фантазии достигли идеальных пропорций, и тут современность показалась ему тесна, в поисках источников наслаждения и утоления притязаний он вознесся мыслью к античности. Там он впервые узрел, как переливаются в огне светильников резные золотые кубки, а глядящие на площадь фасады храмов сверкают под солнцем, и с этих пор думал только о многолюдных пиршествах, озарявших ночной мрак, где цари пели вместе со своими наложницами, пока вино текло ручьем под звуки музыкальных инструментов и вопли пытаемых рабов; он постиг, почему Калигула катался по кучам золотых монет, а Клеопатра пила растворенные в вине бриллианты.

Они-то не были одинокими в своих наслаждениях, тени прошлого, приходящие удивлять сегодняшних людей; мечтатель наших дней еще подрагивает от этих воспоминаний об античном мире, несомненно обнаруживая в себе самом нечто от той безумной радости жить и былых судорог тщеславия.