Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

МОРЕЛЬ (успокаивающе). Нет-нет, мы его возвратим.

МСЬЕ ГОССЛЕН. Где теперь нам, родителям, искать его?

МАДАМ ГОССЛЕН (плача). Его несчастным родителям!

МСЬЕ ГОССЛЕН. Взгляните на его мать, посмотрите, что с ней! Она же сходит с ума от горя; а я, сударь, я, его отец, полагаете, меня это развлекает? Что, по-вашему, мы должны думать, как жить дальше? Разве это может так продолжаться? Где его искать? Ну, не молчите, скажите хоть слово, говорите же! Действуйте, прах вас побери! Отыщите его! Это ваша обязанность! Если вам все равно, станет ли известно, где ваша жена, то мне вовсе не безразлично узнать, где мой сын, и к тому же побыстрее!.. Нет, уж вы извольте заняться всем этим, вернуть мальчика в семью! Я буду стучать во все двери, слышите? Я камня на камне не оставлю, у меня есть друзья, покровители, Морель станет меня направлять! Я пойду к министру, к королю, если нужно; я обращусь в газеты…

ПАПАША РЕНО. Пощадите, сударь, небесами заклинаю вас, пощадите! Вы разорите меня, опозорите мой дом, я — конченый человек! Никакой публичности, умоляю, сжальтесь и надо мною тоже: посмотрите только, в каком я горе, сколько несчастий на мою голову! Бог ты мой! Он жил здесь, как и все другие, она, казалось мне, относится к нему не лучше, чем к остальным: к Альваресу, Мендесу, Шахутшнихбаху; я вел с ними занятия, он тоже приходил работать в мой кабинет, возвращался к себе в комнату и занимался там целый день… я никогда ничего не замечал. Он был мягок, очень мил… даже голоса не повысит — разве могло мне прийти на ум… А она, сударь, моя жена! Она тоже имела вид женщины, любящей своего мужа; ведь я-то ее просто обожал! Думаете, только вы нуждаетесь в жалости, а другие не страдают? Несомненно, ваша скорбь заслуживает уважения, но моя боль, сударь, она чудовищна, ибо ушла моя жена в конце концов, несравненная Эмилия! Бедняжка, на ней держался весь дом, она же всем здесь заправляла, пользовалась уважением тех, кто нас посещал: мсье Дюбуа, мсье Ленуара, мадемуазель Аглаи…

МОРЕЛЬ (сквозь зубы). Хороша компания, нечего сказать.

ПАПАША РЕНО ( продолжая ). Неужели так необходимо, чтобы я в единый миг потерял жену, репутацию, дом, состояние, счастье, надежды на будущее — все! Кто после этого захочет доверить мне учеников? Я обесчещен! Все кончено. А мой атенеум — я мечтал основать его в будущем году… Мои вечерние лекции для подрастающего поколения! Матери семейств не пожелают посылать туда своих детей… Ах, Эмилия, Эмилия, кто бы мог подумать? А ведь я ей ни в чем не отказывал! Разорен, разорен, разорен!!.

Бедная мать думала о сыне, затерявшемся неизвестно где в огромном мире, блуждающем без приюта, одержимом демонической страстью, она представляла его себе больным, уже в агонии, напрасно призывающим близких, тех, кого ему более никогда не суждено повидать; ее голова гудела от нескончаемых скорбей, тем более мучительных, что они не поддавались описанию: тревоги были разнолики, но не имели имени. Она неподвижно стояла, скрестив руки и чувствуя, что сказать тут больше нечего, и оттого раздражаясь еще сильнее, выбитая из колеи непредвиденной слабостью противника; супруг ее вперил в папашу Рено свирепый взгляд налитых кровью глаз, неожиданно тоже наполнившихся слезами: он ожидал какого-то сопротивления, препятствий — им бы он мог как-то противостоять, а теперь все куда-то уплывало, словно ты собрался топнуть, а почва ушла из-под ног.

Мсье Рено, опустив голову на грудь и тихо всхлипывая, уже видел свой дом навеки погибшим, опустевшим, выставленным на торги, со стоящими у дверей оценщиками, пускающими с молотка постельное белье, кухонную посуду и его великолепный фарфоровый сервиз; он вспоминал о тех будущих улучшениях, что мечтал привнести в свои занятия, о неудавшемся проекте литературного атенеума, о пристройке к особнячку нового, выдающегося в сад крыла и о том, что его имя теперь станут трепать повсюду, о нем напечатают в газетах, будут судачить в собраниях коллег, отныне он сделается предметом для насмешек и веселеньких побасенок, а более всего в святая святых души копилась злоба на причину всех бед: оскорбившего его незначительного молодого человека и красивую женщину, что еще недавно принадлежала ему, мсье Рено, а могла бы оставаться в его доме и посейчас, чья высокая пышная грудь, которую он когда-то видел обнаженной, теперь вздымается под грудью другого.

Морель смотрел на этих троих и сострадал им всем.

— Они что-нибудь оставили? — спросил он мсье Рено, возвращаясь к сути дела. — Письмо, простую записку, хоть одно слово, случайно могущее пролить свет на их намерения?

— Мне ничего не известно, — замотал головой мсье Рено.

— Никаких подозрений?

— Бог ты мой, да нет же!

— Какое небрежение! — воскликнул мсье Госслен.

— Так не бывает! — усомнилась его супруга.

— Но вы можете подняться туда и сами убедиться, я вам все покажу, — мягко предложил он.

Начали они с комнаты мадам Эмилии. Можно было подумать, будто она только что вышла: голубые муслиновые занавески остались задернутыми и не впускали дневной свет, постельное белье свешивалось с кровати на пол, в глубине очага на подернутых белесым пеплом головешках еще оставались клочки сожженных там бумаг, а с туалетного столика никто не убрал полную воды лохань, рядом стоял открытым большой розовый флакон, а вокруг него были разложены притирания и эссенции вместе с полустершейся щеточкой для ногтей и гребнями, побывавшими в ее волосах; в прохладном сладковатом запахе давно затворенных апартаментов поэту, без сомненья, почудились бы следы присутствия женщины и ее нежной страсти, запах шел от нарядов, разбросанных повсюду, от кусочков еще не просохшего мыла — от всех безмолвных мелочей, что рассеивали вокруг себя как бы эманацию прелюбодеяния. Разве стены не обладают собственным неуловимым магнетизмом, отбрасывая на то, что находится в них сегодня, отблеск всего, что таилось здесь в прошлом? Может статься, именно в этом неизъяснимое очарование развалин: былое вливается нам в душу, погружая и ее самое, и все наши помыслы в глубочайшую, беспредельную меланхолию!

Но они все опошлили, нечестивцы! Они принялись все перебирать, рассматривать, рыться во всех углах, кто-то уселся в кресле — том самом, быть может, в котором Анри имел обыкновение сидеть, держа ее на коленях, и говорить ей о самом красивом, что есть на свете, другой обеими руками облапил маленький круглый столик с инкрустацией в виде желтого цветка, на который ложился ее локоть, когда она шила у окна; именно на этом желтом цветке останавливались, чтоб вы знали, ее глаза, когда она грезила о чем — то великолепном.

Они не смогли ничего обнаружить, хотя заглянули во все ящики в шкафах и отодвинули от стен мебель. К чему передавать целиком те речи без формы и смысла, что раздавались тогда в комнате? Безутешный мсье Рено, не умолкая, твердил: «Эмилия, бедняжка моя!» Мадам Госслен возмущалась беспорядком, так мало соответствовавшим ее взглядам провинциалки, занятой одними домашними заботами, а ее муж находил, что там царил дух разнеженности и греха, вовсе не гармонировавший с его собственными представлениями о греховности, и негодованию его не было предела.