Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Чета живет, не ссорясь, в полном согласии, как и в начале нашего повествования.

Сколотил ли мсье Рено приличное состояние? Мне это неведомо. Завела ли мадам Рено нового любовника? [109] Парафраз финала романа П. Мериме «Хроника времен Карла IX» (1829): «Утешился ли Бернар? Завела ли Диана нового любовника? Это я предоставляю решить читателям…» Понятия не имею.

Ее подруга Аглая вышла замуж за врача, живущего под Парижем, его соблазнили ее итальянские каватины и томные ужимки великосветской дамы. Он все еще влюблен в супругу, хотя она его дьявольски злит и изводит. Все, что он зарабатывает, она без всякой жалости тратит. Бедняга день и ночь скачет по грязным дорогам, в мыле, рискуя сломать себе шею, а мадам, устроившись перед жарко натопленным камином на премиленькой софе, листает модный роман или приглашает местных дам к себе на чай с пирожными. Она часто выезжает в Париж только для того, чтобы пойти на концерт и посмотреть, что нового творится в искусстве. Аглая остается там на неделю одна со своею горничной (ибо теперь ей понадобилась горничная). Как и встарь, она наносит долгие визиты Эмилии и, по всей вероятности, развлекает подругу признаниями, какие ранее сама от нее выслушивала. Прежним своим воздыхателем, бедным Альваресом, она, конечно, давно позабыта, даром что прошло не так уж и много времени с тех пор, как молодой человек едва не помер от тоски.

Он же, как и приятель его Мендес, возвратился на родину, в Лиссабон. Едва высадившись, Альварес влюбился в одну из своих кузин, сироту-бесприданницу, чьим попечителем был его отец. Он ее любит, как бешеный, хотя она очень некрасива, и хочет обязательно жениться, невзирая на ее бедность; семейство впало от этого в большое уныние, но ни призывы к благоразумию, ни советы не помогают, не возымели действия и подкрепленные примерами доводы рассудка, это — навязчивая идея. Он обожает свою избранницу, сходит по ней с ума и уперся, как осел: ничто не заставит его ослабить хватку, ибо душа его очень нежна и столь же тупа.

Его добрый товарищ Мендес, тот, напротив, пошел по совсем другой дорожке. Надо полагать, Париж его изрядно развратил; в последние недели своего там пребывания он столь часто посещал разного рода общественные места, так много танцевал, горланил и дрыгал ногами, канканировал, мазуркировал и полькировал в заведении под названием «Хижина», выпил столько маленьких стаканчиков, чашечек, кружек и бутылок белого вина, выбил о столешницу столько трубок и свел знакомство с таким множеством женщин легкого поведения, что на родину отбыл заправским цивилизованным парижанином с ухватками, никому из соотечественником не понятными, с расширенным желудком и зверским аппетитом. Начал он с любовных записочек всем тамошним модисткам и кутежей взаймы в каждом лиссабонском кафе, никогда впоследствии не признав ни одного младенца и не заплатив по долговым распискам. Он вносил в общество смуту, дело шло к публичному скандалу, и молодого человека пришлось скоренько сплавить прочь из страны. В настоящее время он совершает кругосветное путешествие, знакомя со своим пламенным сердцем весь мир от Бразилии до Японии, а его попойки прославились от полюса до полюса. Он, несомненно, вернется в великолепном здравии, столь же радостном состоянии духа и таким же оболтусом, каким был ранее.

Шахутшнихбах, увы, в самом печальном положении! Добрейший немец, поняв наконец, что математика прекрасно обойдется без него, просто-напросто подыскал себе местечко кассира в банке. Кассиром он сделался превосходным, у него были для этого все нужные свойства, включая честность, но в один прекрасный день его хозяин объявил себя банкротом и спасся бегством, позабыв даже заплатить ему жалованье за последний месяц. А королевский прокурор, заявившийся в контору банка, никого больше там не застав, велел схватить нашего друга, благо тот, ни о чем не догадываясь, сидел на своем обычном месте. Его арестовали как сообщника; ему грозит суд, а потом, скорее всего, каторга.

Мореля также постигли горькие разочарования, хотя вот уж кто не питал иллюзий! Побыв в разное время подручным биржевого маклера, адвокатским клерком, дельцом, антрепренером, заводчиком, перепробовав себя во всех отраслях и везде явив похвальную ретивость, он не нажил ни богатства, ни известности, возвратился в ту же деревушку, откуда некогда уехал в столицу, и принялся возделывать клочок земли, еще оставшийся у его отца. Так он и живет на полторы тысячи ливров ренты, не вылезая из сабо, зимой — в парусиновой куртке, летом — в синей блузе, вечером после обеда, покуривая трубку, читает Беранже, а то беседует со сборщиком налогов или кантональным судебным приставом, в который раз пересказывает им изречения парижских остряков и занимательные истории из столичной жизни. Он повествует о Париже, обо всех своих тамошних интересных знакомцах, о том, в каком обществе он вращался, к каким великим мира сего был близко допущен, само собой умалчивая о перенесенных унижениях, о сваливавшихся на него невзгодах. Морель скучает: все ему там не по нутру, он стал раздражителен, втайне страдает от незавидности своего положения, но находит кое-какое утешение в злословии, порицая весь свет, и в самой решительной оппозиции любым постановлениям муниципального совета.

Бравый капитан Николь не более счастлив: он таки приобрел достославный домишко, средоточие мечтаний, и поселился в нем, но затосковал, что поблизости нет моря, без конца проверяет, откуда дует ветер, и жалеет о своей посудине. Право же, его негру выпал более завидный жребий: он умер, так и не повидав своей хижины, в тот самый день, когда судно причалило к берегу.

Кто и впрямь превосходнейший человек, так это Тернанд, молодой художник, все еще рисующий своих трехногих лошадей, шоколадного цвета деревья и человеческую плоть цвета замазки. Он получил высшую Римскую премию, [110] Римская премия — поощрительная премия для художников, предусматривающая творческую стажировку в Риме. пробыл в Италии положенные три года и вернулся оттуда еще более нахальный, резкий в выражениях и дерзкий, нежели ранее. На старых мастеров он взирает как на добрых малых без каких-либо свежих идей, новые для него — сплошь мазилы без тени таланта. Высказавшись подобным образом, он тут же наивно объявляет себя первым художником современности и почти добивается, чтобы ему поддакнули — столько самоуверенности в его голосе. У него прекрасная мастерская, обильно украшенная его шедеврами и заполненная китайскими тапочками, арабскими бурнусами, луками дикарей, ржавыми шлемами, турецкими кальянами и римскими медалями; он теперь посвятил себя исключительно портрету, зарабатывает уйму денег… это уже слава.