Альфред Хейдок - Звезды Маньчжурии

Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое сновидение.

Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты, которая — строчка за строчкой — сохранена моим сознанием.

Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен жителей нашей свободной страны.

Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над серыми впадинами.

Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной, и в облако страха укуталась моя смятенная душа.

Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?

Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.

Валгунта пела:

В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не хватало соображения сделать вывод.

Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний век — в спальню скромного комиссионера, и я проснулся…

Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого — из века в век — росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?

Рассказ о тропе мог бы одновременно называться историей похождений Агнивцева в неизведанной глуби маньчжурского леса. Интересно, что в передаче лиц, участвовавших в охоте в день исчезновения Агнивцева — причем последний пробыл в отсутствии больше недели, вызвав немалую тревогу усвоих компаньонов, а больше всего в маленьком, но трепещущем большой симпатией к исчезнувшему сердце Мари, — в передаче этих лиц, преимущественно подрядчиков и инженеров железной дороги, история Агнивцева лишена самого существенного и превращается в малоинтересное описание блужданий по лесу, где вскользь и небрежно упоминается о каком-то племени — только и всего!

Но действительно существенным в этой истории было то, о чем может свидетельствовать странное поведение Мари: она и не пыталась скрывать своей безумной радости, когда Агнивцев вернулся на станцию целым и невредимым, но через несколько дней, узнав все подробности его путешествия, за исключением одной, о которой Агнивцев предпочел умолчать, несмотря на то что любил Мари искренне, девушка значительно изменила свое отношение к нему и заметно дулась. Со временем это прошло; надо полагать, она наконец превозмогла недоверие к этому искреннему человеку, который, право, заслуживал лучшего отношения…

И Агнивцев был прав, утаив существеннейшую часть своих похождений от других участников охоты, ибо то были люди меры и веса, прозаики жизни, неспособные понять многого в поведении юноши. Но — пусть говорят за Агнивцева голоса чащи, трепет листьев и его собственные поступки.

— Ты, горе-охотник, оставайся тут, у кедровника, и смотри в оба: мы двинемся падью, и если встретится кабан, то не иначе он помчится прямо в твою сторону! — сказал Агнивцеву инженер Кареев, отец Мари, удаляясь вместе с прочими охотниками. Наставление было произнесено с такой убедительностью, что даже исключалась тень сомнения, что для кабана могут существовать и другие направления.

— Ладно, ладно! — отозвался Агнивцев и в первые минуты, оставшись один, действительно стал чувствовать себя чем-то вроде охотника, серьезно решившего убить зверя.

По причине присущей ему мечтательности такое состояние напряженного выжидания не могло продолжаться долго. Скоро его внимание привлек огромный жук, барахтающийся между двумя стеблями у ног охотника; несчастное существо было опрокинуто на спину и при всем несомненном желании и отчаянных попытках никак не могло перевернуться обратно.

Агнивцеву пришла совсем далекая от охоты мысль: что теперь должен испытывать жук? Не кажется ли ему, что он скользит крючьями своих лапок по голубому небу, которое должно ему представляться скользкой и непонятной землей, ибо — видел ли жук когда-либо небо, если допустить, что он сегодня перевернулся в первый раз?

Агнивцев нагнулся к трепетному узору теней на лужайке и положил жука на ладонь, но тот неожиданно выпустил скрытые под броней крылья и улетел, наполнив воздух густым гудением, точно провели смычком по струне контрабаса.

«Вот тебе раз!» — улыбнулся Агнивцев, следя за полетом и прислушиваясь к тиши леса, которая, по существу, вся была соткана из еле уловимых таинственных звуков.

В пади прозвучала пара торопливых выстрелов, затем еще дальше столько же: стало быть, охотникам подвернулся зверь, который теперь улепетывал в противоположном направлении. Агнивцев выругался: считая мальчишкой, его нарочно оставили позади, и сюда, конечно, никакая дичь, имеющая хоть каплю разума, ни за что не побежит — не прорываться же ей через цепь охотников!.. А теперь придется ждать часа два-три, пока Кареев и другие, окончив преследование, возвратятся к нему.

Чем бы заняться тем временем?

Сделав несколько шагов по мшистой лужайке, где вязли ноги, он вдруг ощутил под ногами твердый грунт: тропинка! Прихотливо извиваясь среди кустарника, узким коридором она уходила куда-то в сторону. Агнивцев двинулся по ней вперед, и в его мозгу сформировалась стройная мысль.

«Большая проезжая дорога, — резюмировал он, — это одно дело: человек знает, куда идет и что будет впереди; другое дело — лесная тропинка, уводящая в волнующую неизвестность: она может никуда не привести, раздваиваться, свернуть внезапно в сторону, но зато все время она будет держать двигающегося по ней в настороженном напряжении, неизвестности, и в том — ее восхитительная прелесть!..»