Альфред Хейдок - Звезды Маньчжурии

Я почти уверился, что нашел ключ к счастью и разрешил проблему собственного существования. Но в тот момент что-то случилось: ко мне шла женщина… В сумерках белым пятном выделяется ее головной платок, — это была Аксинья. Она подошла вплотную и спокойно стала со мной рядом.

Странно, — как только это произошло, — тихие голубые сумерки вечера покинули меня, вместо них заколыхались во мне трепет ожидания чего-то, смутное желание и таинственная уверенность в неизбежном…

— Аксинья! — голос мой звучал приглушенно.

— Тише, как бы не услышала свекровь, — также приглушенно ответила она.

Я еще раз взглянул на нее и мгновенно понял, зачем она пришла ко мне: сила земная, бесхитростная и прямая говорила в ней так же, как в этой укутанной голубым туманом земле, и выгнала ее от больного мужа к одинокому мужчине, который не скрыл перед ней своего восхищения ее работолюбивыми и сильными руками…

Пусть говорят после этого, что нет таинственных духов, которые иногда подслушивают наши желания.

Еще раз в темноте раздалось уже совсем глухое:

— Аксинья!

И еще раз другой голос, сдавленный, еле слышный, прерываясь, прошептал: — Тише!..

Логический ход вещей неумолим: я всегда говорил, что Кузьма напрасно не ляжет в больницу, — он умер, и это случилось, право, скорее, чем можно было ожидать. Ордынцев такого мнения, что мужик, привыкший работать с утра до вечера, — умирает скорее, чем белоручка, ибо он не может примириться с ничегонеделаньем в постели. Может быть, Ордынцев и прав. Мы справили похороны и очень далеко везли покойника на кладбище, где предали его земле, которая ему, действительно, мать.

Теперь уже прошла неделя после похорон, и Аксинья ведет себя так, как будто только ждет моего решающего слова, и я стану здесь хозяином. Но разве Сатана, которого ради благозвучия предпочитают звать Мефистофелем, — разве он когда-нибудь оставляет человека в покое? Нет! Никогда! Третьего дня я ездил на станцию отвозить зерно и — к счастью или к несчастью, этого я еще не знаю, — очутился на перроне в момент прихода трансазиатского экспресса.

Кто бы мог мне сказать, каким колдовством проникаются прозаические вагоны и неуклюжие современные пароходы, если они — дальнего назначения?

Они оказывают на меня поражающее влияние… Не слетают ли к ним во время дальних странствований синеокие духи обманчивых, вечно влекущих мужчину далей? Те, кто, сизые, залегли дымкой или причудливыми облачками и стерегут тайну сокровенного обаяния мировых просторов. Не те ли они самые, кто некогда заставили нашего прапра- и перепрадедушку связать неверный и колышущийся плот, чтобы пуститься в плавание от своего обогретого и в достаточной степени надоевшего берега к другому, может быть, худшему?

Трансазиатский экспресс дышал стальными легкими; играл переливчатыми бликами на зеркальных стеклах и всем своим крайне решительным видом, включая сюда и глухой, гортанный гудок, говорил о могучем темпе жизни, о стальных молотах, поднятых для удара, и об исступленном стремлении человечества в область, беспредельного властвования над пространствами и даже — миром…

По крайней мере, таким он показался мне после месяца, проведенного в грязном, пахнущем скотным двором, хуторе.

Женщина с зажатым между пальцев томиком в руках вышла из вагона и как видение из страшно далекого и привлекательного для меня мира томной поступью проплыла мимо меня. Смесью запахов, по всей вероятности, состоящей из тончайших духов, аромата холеной кожи и волос, с прибавлением сюда нескольких капель неподдельного греха, она отравила слишком простой и ясный воздух станции, а также мой душевный мир…

В двух шагах от меня томик упал. Я его моментально поднял и вернул владелице.

— Мерси, мосье.

— Са ne vaux pa le penie, madam.

Удивленный взгляд — стремительный взлет маневрирующих бровей.

— Разве вы говорите по-французски?

— О, да, мадам!

Последовал краткий разговор. Она смеялась: филолог — и в таком странном виде — с кнутом за поясом… В этой дикой Маньчжурии… Она непременно расскажет об этом в Париже… Что? Поезд трогается?.. Пусть мосье оставит у себя томик французских стихов — они прелестны…

Трансазиатский экспресс ушел. Я наудачу раскрыл книгу и прочел Поля Верлена:

— Во всяком случае, — сказал я, закрывая книгу, — моя мечта — не Аксинья!

Я покинул хутор, но Ордынцев остался. Мне кажется, что он скоро займет там вакантное место хозяина; Аксинья при расставании особенной горести не проявила… Листьев на деревьях уже нет — падает первый снег. Я иду сильный и окрепший, сам хорошо не зная — куда! В моей голове, подобно одуревшим пчелам, роятся обрывки мечты: там и большие города, и пальмы, и бананы, и синеокие духи дремлющих далей.

Караван шел на запад. Груженые верблюды высоко несли уродливые головы с застывшим презрением на уродливых губах. Когда путь вытянулся уже во многие сотни верст, — некоторые из них пали и остались лежать, вытянув закоченелые, желвастые ноги. Остальные проходили мимо них и плевали зеленой пеной, потому что презирали решительно все — и жизнь, и смерть. С величайшим бесстрастием, как подобает философам, презревшим бытие, равнодушно, ступали по сыпучим пескам и голым, растрескавшимся каменным черепам угрюмых возвышенностей.

По ночам над мертвой Гоби всплывал несуразно большой, котлообразный месяц, и навешивал на лысые бугры призрачные мантии черных теней. Тогда все кругом начинало казаться тем, чем, в самом деле, была Гоби, — гигантским кладбищем царств, ни в какую историю не вписанных.

У последнего колодца, где обрывался путь, известный вожатому, вечером за стеною палатки гудел голос Стимса, человека, по прихоти которого была снаряжена экспедиция.

Этот голос не нарушал мертвенной гармонии пустыни, потому что был бесстрастен, сухо насмешлив и — безнадежен…

— Я обманут и хочу, в сущности немногого, — чтобы та жизнь, которая ни разу не сдержала своих обещаний мне, — хоть бы только один раз не обманула меня!

— Я что-то плохо понимаю Вас, — возражал Стимсу молодой ученый Баренс, — на мой взгляд у Вас не может быть неоплаченных векселей к жизни: в сорок лет очутиться обладателем миллионов — равносильно праву брать от жизни все! И, мне кажется, — вы брали…

— Да, брал! — сухо рассмеялся Стимс, — но жизнь платила мне обесцененными облигациями или фальшивой монетой: я получал все поддельное — поддельное уважение, поддельную любовь… Ничего настоящего. Ничего упоительного! Вдобавок у меня испортилась печень!