Рональд Харвуд - Одинаковые тени

Я рад, что я теперь ничего не боюсь. Потому что любить кого-нибудь можно, только когда ничего не боишься, — вы меня поняли? Когда не боишься, можно любить кого угодно. Сейчас я даже готов полюбить этого Джанни Грикву, потому что я тут один на горе, — вы понимаете?

Друг, я не хочу убивать, как требует мой дядя Каланга. Я никого не хочу убивать, даже Тощего, ван Хеердена. Даже Нэнси или этого Джанни. Я рад, что я не убил их. Я не хочу никого убивать, даже европейцев. Я не хочу этого. Ты не можешь заставить человека полюбить тебя, когда он мертвый. Какая же тебе польза, если ты его убьешь, а? Никакая, вот какая. Никакая. Да, сэр, я не хочу никого убивать.

Друг, я просто хочу быть равным.

Возьмите, к примеру, солнце. Если мы с мастером Абелем стоим под солнцем, что видит это старое солнце? Оно видит тени. И ничего больше. А у нас с мастером Абелем тени одинакового цвета. Бог наверняка там же, где солнце. А Иисус вместе с Богом, и это факт. Я лежу на полу в шалаше и все это точно знаю. Иисус вместе с Богом.

Мой дядя неправ, когда говорит, что нам надо достать винтовки и всякое другое оружие и пойти убивать этих европейцев. Он неправ. Если мы убьем всех этих европейцев, они даже не узнают, что мы стали равные, потому что они будут убитые. Но, сэр, им надо узнать, что мы стали равные. Это точно. Если ты их будешь убивать, тебя наверняка повесят. Да, сэр. Незачем их убивать, это я вам говорю. Но вот что я вам скажу. Я не думаю, что сами эти проклятые европейцы все равные. Да они не равные ни с кем! Вот я вам это сказал и ничего не боюсь. Друг, они позволяют этому Джанни Грикве делать такие снимки и содержать такой дом только для того, чтобы поймать моего дядю Калангу. Это дурно. Да, сэр. Это дурной дом. Готов поспорить, что Иисусу не понравился бы такой дом. Может, Ему понравился бы Джанни, но Ему никак не понравился бы этот дом. Да, сэр. Полиции должно быть стыдно. Разве не стыдно не сажать Джанни в тюрьму только для того, чтобы поймать моего дядю Калангу? А от кого этот Джанни выучился всем этим штучкам? От тех же самых проклятых европейцев, вот от кого. Вот я вам и говорю, что эти проклятые европейцы ни с кем не равные!

Друг, нам, африканцам, надо бы знать, что мы все равные, иначе ничего хорошего не будет. А мы этого не знаем, это я вам говорю. Но, друг, здесь, на горе, я это понял. Хорошо понял. Не знаю как. Я просто знаю, и все. Мы равные.

А священник Сэндерс был прав, когда говорил: «Мы все равные перед Богом».

Он прав. Мы равные. Все. А они его за такие слова посадили в тюрьму, потому что они не знают, что он прав. Все должны это знать, это я вам говорю. Все, даже наше проклятое правительство.

Я помню, что учитель в школе как-то говорил нам, что мы должны всех любить, потому что Иисус любил всех. Но, друг, как ты будешь любить белого человека, когда это незаконно. Я говорю вам чистую правду, что этого нам не позволяют. Так как же мы можем любить их? Друг, мы не можем.

Но Иисус любил всех. Он даже любил эту шлюху Марию Магдалину. Как же Он мог ее любить, а? Почему Он ее любил? Я не знаю. Друг, это трудно понять.

Эта Нэнси! Она не имела права делать то, что она сделала. Я ей совсем не нравился, но этот Джанни Гриква все время говорил, что она — моя женщина. Друг, это была чистая ложь. Потому что она — его жена.

И самое смешное, я должен вам сказать, что я тут на горе совсем на нее не сержусь. Мне спокойно здесь на ветру. Не знаю почему. И, может, если меня повесят, мне будет спокойно с Иисусом, и я ничего не боюсь.

Мой дядя Каланга был неправ, когда говорил, что никакого Иисуса нет. Ему не следовало так говорить, этому моему дяде. Он Его просто не знает, вот и все. Не знает же он английскую королеву! Вы не можете говорить, что никакой королевы нет, из-за того, что вы ее никогда не видали. Она есть, друг. Я видел ее на картинках. И Иисуса я видел на картинках. На этом кресте. Друг, крест хуже, чем виселица, это я вам говорю. Зачем же тогда этот мой дядя говорит, что никакого Иисуса нет? Он же ничего, наверно, не знает, хотя он образованный африканец вроде меня, только больше образованный.

А я знаю Иисуса. Я знаю, что Он со мной, друг, иначе почему бы я вдруг перестал бояться? Я чувствую, что Он здесь, это я вам говорю. Я Его слышу. Друг, кто меня спрятал? Не эта Мария. Не этот Пит. Не этот священник. Да, сэр. Иисус — вот кто. Да, сэр. Я это точно знаю.

И вообще, друг, я не хочу вечно жить с этими европейцами. Я хочу жить с такими же зулусами, как я сам. Но я хочу быть таким же, как европейцы, и иногда встречаться с ними, особенно с мастером Абелем, и, может, даже работать у них, но я не хочу жить с ними. Зачем это мне, а? Мне ничего от них не нужно. Да, сэр. От них я не получал ничего, кроме неприятностей.

И еще Иисус. Они дали мне Иисуса, это точно. Они рассказали нам об Иисусе. Знаете что? Нам не нужно добывать себе винтовки и всякое другое оружие. У нас есть Иисус. Друг, Он — самое верное оружие! Да, сэр. Это так.

Ветер утихает, и я знаю, что мне делать. Это ясно, друг. Ясно. Это снизошло на меня в этом шалаше на горе.

Я смотрю на мои золотые часы и вижу, что уже половина девятого. Я вижу, что стало совсем светло. Старое солнце уже выглянуло. И я знаю, что мне делать.

Я смотрю из шалаша на море и вижу, что оно совсем мирное. Я сижу так целые часы и гляжу на море с горы. А когда уже десять часов, я спускаюсь вниз по веревочной лестнице и иду вниз, в город, потому что я знаю, что мне делать.

Я прохожу мимо домов и людей, спешащих на работу. Но я никого не вижу, потому что смотрю прямо перед собой и улыбаюсь.

Друг, я иду вниз и вниз. Мне совсем ничего не страшно. Я иду и иду.

Теперь я иду по Главной улице Си-Пойнта к церкви этого английского священника.

Я останавливаюсь и смотрю на церковь, у которой я был прошлой ночью. Я смотрю на дерево, под которым я немножко помолился Иисусу.

И я вхожу. Я вхожу в эту церковь.

В церкви холодно, — понимаете? И в ней только два человека. Две женщины. Европейские женщины. Одна сидит, другая стоит на коленях. Та, которая стоит на коленях, — та самая, которую я видел ночью в домике рядом с церковью.

Она не замечает, что я прохожу мимо нее, потому что она молится. Но другая, которая сидит, друг, она вдруг так на меня смотрит! Но я иду прямо вперед, к ступенькам, и там становлюсь на колени.

И я не могу молиться. Да, сэр. Совсем не могу. Я просто закрываю глаза и слушаю. И я слышу, что за спиной та женщина, которая смотрела на меня, встает и выходит.

Я не знаю, долго ли я стою на коленях. Но я знаю, что поступаю правильно.

Чтобы показать, что мы равные, не надо их убивать. Надо вместе с ними любить Иисуса. Друг, им это не нравится. Да, сэр. Но я вам вот что скажу. Если мы молимся вместе, значит, мы равные, а? Значит, так и надо делать. Только так можно им показать, что мы равные. Просто встать на колени и вместе с ними любить Иисуса. Это наше оружие, — понимаете? Это — винтовка. Это — пистолет. Вы улыбаетесь, а я вам говорю чистую правду.