Форд Мэдокс Форд - Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Однажды случилось неожиданное — Нэнси только вернулась с прогулки верхом вокруг форта Уильям, и ее сразу же отослали в сопровождении гувернантки, явно чем-то потрясенной, в Англию, в эту самую школу при женской обители. (Вообще-то Нэнси собиралась туда ехать только через два месяца.) Больше она свою мать не видела. Через две недели в школу приехала Леонора и сообщила ей, что мать ее умерла. Возможно, так и было. Я до сих пор не знаю, что произошло с миссис Раффорд. Леонора о ней не заговаривала.

Вскоре майор Раффорд получил назначение в Индию. Приезжал он оттуда очень редко, и то ненадолго. Так Нэнси постепенно врастала в обстановку дома в Брэншоу-Телеграф. Мне кажется, это была самая счастливая пора в ее жизни. Вокруг полным-полно всякой живности: собаки, лошади. В доме преданные слуги. Кругом лес. Ну и, конечно, заботливые, милые Эдвард с Леонорой.

Все это происходило на моих глазах — я хочу сказать, я видел, как она взрослеет: каждый раз, когда Эшбернамы отдыхали в Наухайме, она присоединялась к ним на последние две недели. Она всегда была очень приветлива со мной, лет до восемнадцати даже целовала меня, желая спокойной ночи и доброго утра. Прыгала вокруг меня, как козочка, приносила то, что я просил, веселилась над моими рассказами о жизни в Филадельфии. Но я всегда чувствовал, что под маской беззаботности скрываются какие-то кошмары. Помню, однажды — ей было восемнадцать — мы сидели вдвоем в саду у фонтана с металлической решеткой: это было как раз во время одного из редких наездов в Европу ее отца. Леоноры с нами не было — она лежала с мигренью. Мы поджидали Флоренс и Эдварда, которые должны были подойти после водных процедур. Вы не представляете, как хороша была Нэнси в то утро.

Мы разговаривали с ней о соблазне лотерейной игры — то есть о моральной стороне этого дела. Она была в белом, высокая и хрупкая, как тростиночка. В то утро она первый раз сделала высокую прическу, и ее точеная шейка смотрелась особенно прелестно — так свежо и женственно. Она до того очаровательно ее выгибала, что кожа на горле казалась прозрачной — в ней, как в хрустальном стакане, отсвечивало озерцо воды, оставшееся от вчерашней ночной бури. Впечатление белизны усиливало то, что лицо ее пряталось в тени белого зонта, создававшего игру света и тени. Из-под широких полей белой соломенной шляпы с торчавшими колосками чуть-чуть выбивалась прядь темных волос. Я видел удлиненную, прелестно выгнутую шейку. Я следил, как она мило вскидывает брови, смеясь над какой-нибудь несуразностью, мелькнувшей в разговоре. Я радовался, видя, как расправляется складочка на переносице, как румянец начинает играть на щеках. Оживляются фиалковые глаза… И вот этот живой белоснежный цветок, это ангельское чистое создание — Господи, подумать только! Ведь она была как парус чиста и совершенна в каждой своей линии, каждом движении. Подумать только, что ей никогда уже больше… Увы, не бывать тому. Не могу в это поверить…

В общем, мы болтаем о моральной стороне лотерейного бизнеса. И вдруг прямо у нас за спиной, со стороны беседки, раздается громоподобный голос ее отца. По звуку он напоминал вой корабельной сирены с очень узким сечением. Я оборачиваюсь посмотреть. И вижу: высокий, молодцеватый, военной выправки господин лет пятидесяти прогуливается с одним итальянским бароном, у которого, по слухам, какие-то свои интересы в Бельгийском Конго. Похоже, они обсуждают, как надо обращаться с местным населением, раз военный рубит сплеча: «К черту человеколюбие!» Повернувшись к Нэнси, вижу, что она закрыла глаза, а лицо у нее белее скатерти — во всяком случае, белее, чем ее платье, это точно: на том хотя бы отражаются розовые точки от гравия, которым посыпаны садовые дорожки. Когда она сидит вот так, с закрытыми глазами, на нее больно и страшно смотреть. «Боже! — выдохнула она, и я почувствовал, что ее ладонь, что-то судорожно искавшая, опустилась на мою руку. — Ну что ж это я? Пожалуйста, не говорите моему отцу. Просто вспомнились прошлые кошмары… — Тут она открыла глаза и сказала, глядя прямо на меня: — Святые угодники могли бы смилостивиться и пощадить грешную душу. Никакой грех не сравнится с этой пыткой».

Говорят, бедняжка всегда просила оставлять свет ночью, даже в спальне… И однако же, я не знаю, кто бы еще так же ласково и мило общался с отцом, как она. Подойдет к нему, возьмет за лацканы сюртука и, глядя в глаза, начнет расспрашивать, как он провел день, что делал, чем занимался, и то и дело целует его в наклоненную макушку. Да, кто-кто, а она была отменно воспитана.

Бедный, несчастный отец готов был ползать перед Нэнси на коленях, прося прощения, и никто лучшее ее не мог бы его успокоить. Возможно, и этому ее научили святоши. Единственное, что ее обезоруживало, — особенно если ее заставали врасплох, — это его голос, резкий не терпящий возражений. Уж не оттого ли, что святые угодники, допустившие, чтоб ее подвергли за какие-то грехи этой пытке, всегда возвещали о своем появлении трубным гласом ее папаши? В ее детских кошмарах именно с этого звука начинались все их семейные обеды…

По-моему, в начале главы я уже упоминал о том, что Леонора позже описывала последние дни их пребывания в Наухайме, после моего отъезда оттуда, как медленную, изнурительную борьбу один на один с невидимым соперником. Еще я говорил, что Нэнси все время порывалась пойти на прогулку вдвоем с Эдвардом. Ведь они так делали годами. И вот теперь Леонора решила пресечь эту давнюю привычку. А сделать это оказалось совсем не просто. Нэнси привыкла отстаивать свою независимость. Она хотела, чтобы ее привычки уважали, ведь они с Эдвардом одни в течение многих лет гуляли по окрестностям, гоняли крыс, кроликов, ловили форелей в Фордингбридже, ездили по соседям — кстати, излюбленное времяпрепровождение Эдварда, — навещали арендаторов. И в Наухайме они всегда вместе по вечерам ходили в казино — если только Флоренс не покушалась на его свободное время. Кстати, это доказывает, насколько невинными были отношения этих двоих, — ведь даже у ревнивой Флоренс не возникло и тени подозрения. Благодаря Леоноре в доме было заведено ложиться спать в десять вечера.

Не знаю, как уж ей удалось, но за то время, пока они жили в Наухайме, она ухитрилась ни разу не оставить их наедине, если не считать встреч среди бела дня, в местах, где полно народу. Организуй такую слежку протестантка, и это неминуемо поселило бы в душе девушки неуверенность в себе. Однако у католиков это неплохо получается — возможно, сказывается привычка не задавать лишних вопросов и выбирать укромные местечки для наблюдения. И потом, мне кажется, ей на руку сыграли два обстоятельства — смерть Флоренс и усиливавшееся физическое недомогание Эдварда. Он выглядел совсем больным: начал горбиться, у него появились мешки под глазами, стал очень рассеянным.