Форд Мэдокс Форд - Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Она молчала, а Леонора продолжала говорить…

О чем? Бог весть о чем. Повторяла, что девочка должна принадлежать ее мужу. Поясняла, что говорит так потому, что даже если она получит развод, даже если их брак будет расторгнут с позволения Святой Церкви, все равно со стороны девочки и Эдварда это будет прелюбодеянием. Но так нужно, повторяла она, необходимо. Это цена, которую девочка должна заплатить за совершенный грех, за то, что она влюбила в себя Эдварда, за то, что полюбила ее, Леоноры, мужа. И так без конца… Говорила, что девочка станет прелюбодейкой, что он навредила Эдварду тем, что так хороша собой, так изящна, так добродетельна. Грех быть такой добродетельной. И она за это заплатит — спасет человека, которому причинила зло.

Между фразами Нэнси слышала голос Эдварда, продолжавшего говорить по телефону, — слов было не разобрать, только короткие паузы пунктиром обозначали минуты, когда он слушал ответы собеседника. Она зарделась от чувства гордости — ее любимый трудится ради нее. Он знает, что делать; он по-мужски решителен; знает, как поступить. А Леонора всё говорила, сверля Нэнси глазами. Та почти не смотрела на нее и не слушала. Потом, словно очнувшись от долгого, казалось ей, сна, Нэнси сказала:

«Я поеду к отцу в Индию, как только Эдвард получит от него известие. Не будем это обсуждать — Эдварду это не нравится».

При этих словах Леонора, стоявшая возле прикрытой двери, вскрикнула и покачнулась. Недолго думая, Нэнси вскочила с кресла и бросилась к ней с раскрытыми объятиями. В следующую минуту она уже прижимала ее к груди, повторяя:

«Милая моя, бедная моя». Так они сидели, прижавшись друг к другу, и плакали, плакали. Всю ночь проговорили, лежа на одной постели. И всю ночь Эдвард слышал за стенкой их голоса. Вот как всё получилось…

Наутро все трое встали, как ни в чем не бывало. Около одиннадцати Эдвард пошел к Нэнси — она как раз ставила в серебряную вазу рождественские розы. Он положил рядом на столик телеграмму. «Пожалуйста, расшифруй ее сама. — И с этими словами пошел назад к двери. Потом, уже с порога, добавил: — Передай своей тете, что я послал телеграмму мистеру Дауэллу с просьбой приехать. Хлопот перед твоим отъездом будет много, он нам поможет».

А в расшифрованной телеграмме, насколько помню, было вот что: «Увезу миссис Раффорд в Италию можете в этом на меня положиться сердечно привязан к миссис Раффорд в финансовой помощи не нуждаюсь позаботьтесь о ее дочери премного благодарен за напоминание о моем долге Уайт ». Что-то в таком роде.

После этого в доме всё пошло по заведенному порядку, вплоть до моего приезда.

Теперь мне предстоит рассказать о самом печальном. Перебирая в памяти, круг за кругом, тяжкий мучительный путь, я без конца задаю себе один и тот же вопрос как должны были бы поступить эти люди? Что, во имя Бога, они должны были бы сделать?

Каждый из них ясно представлял себе конец. На этом этапе было очевидно, что, если девочка, по выражению Леоноры, «не будет принадлежать Эдварду», ему не избежать смерти. Нэнси не вынесет его самоубийства и помешается, а Леонора — самая холодная и сильная из них троих — спустя какое-то время найдет себе утешение в браке с Родни Бейхемом, обретя наконец тихую, спокойную, уютную гавань. Повторяю, такой финал был совершенно очевиден в ту самую ночь, когда Леонора сидела в комнате Нэнси, а Эдвард внизу звонил в Глазго. Уже тогда девочка наполовину потеряла рассудок, Эдвард был на грани, — одна Леонора, энергичная, настойчивая, подстегиваемая инстинктом эгоистической рассудочности, «держала вожжи». Так как же можно было избежать этого конца? Выходит, две выдающиеся яркие личности — а Эдвард и девочка бесспорно личности яркие, — гибнут ради того, чтобы некто третий — человек во всех отношениях нормальный — зажил тихо и безмятежно.

Я пишу эту главу — дайте подумать, — да, полтора года спустя: полтора года после того, как поставил точку в предыдущей части своих воспоминаний. Между словами «вплоть до моего приезда», на которых, вижу, я тогда остановился, и началом главки, которую пишу в эту минуту, много пролегло дорог: мне снова довелось увидеть из окна мчащегося экспресса стройную белую башню Бокэр, замок Тараскон в романском стиле, величественную Рону, необъятные просторы Кро. [77]Я промчался через весь Прованс… — Но что мне теперь Прованс? Не обрести мне отныне рая на оливковых холмах, ибо рая нет, а есть лишь ад…

Эдвард мертв; девочка пропала — как есть пропала! Леонора живет в свое удовольствие с Родни Бейхемом, а я сижу один в Брэншоу-Телеграф. Я побывал в Провансе, я видел Африку, я отправился в Азию, на Цейлон, — думаете, для чего? — с единственной целью: увидеть мою бедную девочку! Как она сидит неподвижно в затемненной шторами комнате, распустив по плечам покрывало волос, смотрит на меня невидящими глазами и повторяет очень внятно: «Credo in unum Deum omnipotentem… Credo in unum Deum omnipotentem». [78]Это единственные осмысленные слова, которые я от нее слышал, — других она, похоже, уже никогда больше не произнесет. Мне они кажутся разумными: есть божья искра в человеке, если он говорит, что верует во Всемогущего Господа нашего. Вот такие дела. Устал я от всего…

Может, кому-то это все и кажется романтичным, но, поверьте, это такая мука, просто мука — все самому улаживать, брать билеты, трястись в поездах; выбирать каюты, советоваться с казначеем и стюардами, какой стол заказать для тихой умалишенной, которая никогда не буйствует и только повторяет: «Верую!» Это только звучит романтично, а на самом деле, поверьте, тяжелейший труд.

Не знаю, почему меня всегда выбирают в помощники. Я не против, только помощник из меня никудышный. Флоренс выбрала меня ради своего удобства, а оказалось, что я ей только мешал. Эдвард позвал меня поговорить по душам, а получилось, чуть ли не при мне перерезал себе горло.

И вот последний пример. Это случилось полтора года назад: я писал, сидя в своей комнате в Брэншоу. Входит Леонора с письмом. Как оказалось, письмо — пронзительное! — от полковника Раффорда. Он писал о Нэнси. В начале полковник сообщал, что вышел в отставку и получил должность в крупной компании по производству цейлонского чая. Дальше шло что-то краткое, сумбурное и оттого трогательное до слез. Он писал, что отправился в порт встречать свою дочь, а она, оказалось, совсем тронулась. Похоже, во время остановки в Адене Нэнси узнала из местной газеты о самоубийстве Эдварда. И когда шли через Суэцкий канал, у нее помутился рассудок. Она сказала сопровождавшей ее жене полковника Лутона, что верует во Всемогущего Господа. Она не поднимала шума, не плакала — глаза оставались сухими и блестящими. Нэнси умела себя вести даже в состоянии помешательства.