Жорис-Карл Гюисманс - На пути

И закрылись ворота обители траппистов — ворота, перед которыми он трепетал, приехав, на которые глядел со слезами на глазах теперь.

— Ехать надо пошибче, — сказал отец прокуратор, — опаздываем.

И лошадь во весь опор помчалась по дороге.

Дюрталь признал своего попутчика: он видел его в ротонде, в хоре, во время служб.

Вид у него был добродушный и вместе с тем решительный; под очками с дужками бегали смеющиеся серые глазки.

— Что ж, — спросил он, — как вы перенесли наши правила?

— Как нельзя лучше; сюда я приехал больной и с расстроенным желудком, а лаконские трапезы в обители исцелили меня! {92}

Дюрталь вкратце рассказал о душевных мытарствах, которые претерпел; монах прошептал:

— Ну, эти дьявольские приступы на самом деле пустяк; у нас тут бывали случаи настоящей одержимости.

— А избавлял от нее брат Симеон.

— А, вы это знаете…

А на речи Дюрталя, заговорившего о своем восхищении бедными рясофорами, отец прокуратор бесхитростно отвечал так:

— Верно, сударь; если бы вы могли с этими безграмотными крестьянами поговорить, вы бы удивились, какие глубокие мысли подчас услышали бы от них. Да притом только они в обители и есть по-настоящему терпеливые; мы, отцы белоризцы, когда полагаем, что слишком ослабли, с удовольствием принимаем дозволенное лишнее яичко к трапезе, а они нет: только молятся больше, и Господь их, очевидно, слышит: они исцеляются, да, в общем-то, никогда и не болеют.

На вопрос же Дюрталя, в чем состоят обязанности прокуратора, он рассказал:

— Веду счета, выступаю торговым посредником, разъезжаю, занимаюсь, в общем, всем, кроме, увы, иноческой жизни. Но нас тут в обители так мало, что каждый поневоле становится на все руки мастер; возьмите хоть отца Этьена: он и келарь аббатства, и госпитальер, он же и дьякон, и звонарь, а я вдобавок ко всему первый певчий и наставник в церковном пении.

Повозка катилась, подпрыгивая на ухабах; Дюрталь говорил, как восхищала его служба траппистов, а монах отвечал:

— Ее не у нас надобно бы слушать; наши хоры слишком малы и слабы, чтобы выдержать гигантскую массу этих хоралов. Если хотите слышать григорианские мелодии точно так, как их пели в Средние века, поезжайте к черноризцам в Солем или в Лигюже. А в Париже, кстати, вы знаете бенедиктинок с улицы Месье?

— Знаю, но вы не находите, что они чересчур по-голубиному воркуют?

— Спорить не стану; тем не менее репертуар у них самый подлинный. А в малой Версальской семинарии вы найдете и того лучше: там ведь поют точно так, как в Солеме. Только запомните хорошенько: в парижских церквах если и не отказываются от литургических распевов, поют чаще всего по фальшивым нотам, во множестве отпечатанным и разосланным по всем французским епархиям издательством Пюсте в Регенсбурге. А точно доказано, что в этих нотах множество ошибок и подлогов.

Легенда, на которую ссылаются их защитники, неверна. Они утверждают, будто это не что иное, как версия Палестрины, которому папа Павел V поручил пересмотреть музыкальную часть католической литургики. Но этот аргумент и недостоверен, и лишен силы: ведь всем известно, что Палестрина умер, едва приступив к исправлению Градуала. {93}

И еще скажу: если бы даже итальянский музыкант и завершил свое дело, это не значило бы, что его переложение стоило бы предпочитать той редакции, которую после упорных разысканий недавно восстановили в Солемском аббатстве, ибо бенедиктинские тексты опираются на сохранившийся в Санкт-Галленском аббатстве список антифонария святого Григория, {94} а это самый древний и самый надежный памятник истинных хоральных распевов, которым располагает Церковь.

Эта рукопись, а с нее есть и факсимиле, и фотографии, — кодекс григорианских мелодий и должна бы стать, если позволительно так выразиться, невматической библией церковных хоров. Так что наследники святого Бенедикта совершенно правы, утверждая, что только их версия верна и правильна.

— Как же случилось, что столько церквей получают ноты из Регенсбурга?

— Ох-о-хо! А как случилось, что Пюсте уже давным-давно завладел монополией на богослужебные книги и на… нет, молчу, молчу; только будьте уверены: эти немецкие книги совершенно перечеркивают григорианское предание; это ересь в церковном пении.

Ну, а который час? Э, надо поторопиться! Пошла, пошла, красотка! — Он подстегнул кобылу.

— А вы лихо правите! — воскликнул Дюрталь.

— Да, я и позабыл вам сказать, что кроме других обязанностей часто при нужде бываю кучером.

Дюрталь думал: до чего же все-таки необычайные люди живут сокровенной жизнью в Боге. Стоит им соблаговолить спуститься на землю, и они проявляют себя самыми хитроумными и дерзкими коммерсантами. Кое-как раздобыв несколько су, аббат заводит фабрику; он определяет, какая обязанность больше подходит каждому из его монахов и на ходу делает из них ремесленников, конторщиков, преподавателя хорового пения превращает в коммивояжера, постепенно учится разбираться в сумятице купли-продажи, и вот понемногу дом, возведенный им от нуля, растет, крепнет и, наконец, начинает питать вырастившее его аббатство своими плодами.

Перенеси этих людей в иную среду, они так же легко могли бы основать большие заводы и создать банки. То же и женщины. Как подумаешь, какими качествами делового человека, каким хладнокровием старого дипломата должна обладать матушка настоятельница, чтобы управлять своей общиной, никак нельзя не признаться, что все поистине умные, поистине замечательные женщины — не в свете, не в салонах, а во главе монастырей!

Он удивился вслух, что монахи так умело ведут торговые предприятия, а отец прокуратор в ответ вздохнул:

— Приходится, только не думайте, что мы не жалеем о временах, когда можно было себя прокормить, просто разрыхляя землю! Тогда хотя бы ум был свободен; можно было совершенствоваться в безмолвии, а безмолвие иноку так же нужно, как хлеб: ведь это ему благодаря подавляешь восстание славолюбия, одолеваешь ропот непокорства, все помыслы и пожелания устремляешь к Богу, начинаешь замечать Его присутствие…

А вместо того… Только вот мы и на станции; оставьте мне чемодан, а сами бегите за билетом: слышите, паровоз уже свистит.

И Дюрталь действительно еле успел пожать руку монаху, который донес его багаж до вагона.

Там он уселся один, и пока глядел на удаляющуюся фигуру трапписта, сердце его чуть не разорвалось.

И вот в железном лязге поезд тронулся.

Ясно, четко, в единый миг Дюрталь осознал, в какую жуткую безысходность бросила его обитель.

Но ведь все, что вне ее, теперь мне безразлично, ни в чем нет никакой важности! — безмолвно кричал он. Он застонал, зная, что ведь и в самом деле не способен более интересоваться ничем из того, что радует людей. Бессмысленность заниматься чем-либо, кроме мистики и литургии, думать не о Боге, внедрилась в него так мощно, что он не мог понять, как будет жить в Париже с такими мыслями.