Патрик Уайт - Женская рука

— Помнится, в ту ночь, когда кирия Ассимина разбила севрские тарелки, надвигалась гроза. Хлопали ставни. Констанции нездоровилось. И тут-то она взорвалась. Правда, она всегда была вспыльчива, это уж точно! Она заявила, что уедет в Афины. Навсегда. И уехала. А когда вернулась — я-то знал, что вернется, — привезла с собой девушку. Молодую крестьянку с Лемноса. Аглая тоже разбила один стакан, только это случилось позже.

— При стольких покушениях на вашу жизнь, — не удержался Маллиакас, — вам просто повезло.

Филиппидесу шутка понравилась.

— О, я вам все расскажу, — пообещал он, — наберитесь только терпения. Удивительно, что Констанция не убила меня. Из-за любви.

Образ Констанции так сильно завладел Маллиакасом, что он написал ее историю — он предчувствовал, что так будет, — даже закончил ее и остался почти доволен собой. Но это было потом, а пока его роман только начинался: он сидел в беседке в Колоньи, чуть подавшись вперед в металлическом кресле, и слушал то, что должен был услышать, со страхом ожидая возвращения миссис Филиппидес.

Поначалу семья, жившая на Фрэнкиш-стрит, не хотела отдавать любимую дочь за молодого человека весьма скромного происхождения и не имеющего твердых доходов. Констанция тоже сомневалась, подойдет ли ей поклонник на голову ниже ее ростом. Она поглядывала на него сверху вниз из-под опущенных ресниц, обрывая лепестки гранатового цветка. Обычно она целое утро переписывала отрывки из Данте или Гёте к себе в тетрадь в кожаном переплете или рисовала акварелью пейзажи, английские пейзажи, которых никогда не видела. Но все время прислушивалась, не раздастся ли твердый шаг маленького жилистого человека — ее нежеланного поклонника. Сестры выглядывали из окон, чтобы предупредить ее о его появлении. А она злилась на них за это.

Все еще глядя сверху вниз — у нее была идеальная линия носа, — она спросила:

— Вы не находите, что мы выглядим нелепо из-за разницы в росте?

— Я никогда над этим не задумывался, — ответил он.

— Только, пожалуйста, не прикасайтесь ко мне. Я ненавижу, — призналась она, — когда ко мне прикасается кто-нибудь, кто так мало для меня значит. Даже сестры — а я их очень люблю — уважают мои чувства.

Ее голос дрожал.

— Однако вас нельзя назвать равнодушной.

Она вспыхнула — или это вспыхнуло отражение гранатового цветка на ее щеке?

— Ах, оставьте меня! Откуда вам знать, какая я? Я сама не знаю! — Ей казалось, что она кричит.

Он все же прикоснулся к ней. У него были маленькие настойчивые руки.

Свадьбу сыграли в доме на Фрэнкиш-стрит; и не успели еще гости вдоволь насладиться изяществом bonbonnieres [18] Бонбоньерок (франц.). , как жениха срочно вызвал в Конью кузен.

Констанция писала: «Что ты там делаешь, Янко, среди всех этих турок? И русских, о которых ты писал? Мне не нравятся мужские вечеринки. Что-то в них есть странное и непонятное».

В другом письме она писала: «Неужели ты не пришлешь за мной? Грязь, мухи, турки, скука — мне все равно! Да мне и не будет скучно. Я устрою нашу жизнь. Привезу лучший из пяти чайных сервизов, что нам подарили на свадьбу. Только пришли за мной! Я уже присмотрела ткань на занавески. Ох, Янко, я потеряла сон, а ты ни о чем не пишешь, кроме как о своих проклятых коврах!»

Когда спала жара, он приехал за ней; а в locanda [19] Гостиница, постоялый двор (итал.). , где меняли лошадей, она откинула вуаль и с таким отвращением сказала: «Здесь воняет верблюдами!», что он засомневался, надолго ли хватит ее любви к нему.

Позже, глядя на луну в осеннем небе, она сказала: «Видишь эту луну? Такая маленькая, будто крошечная сосулька, а не луна!»

Она прижимала к себе его голову так, словно голова не принадлежала ему, словно хотела защитить ее ото всех на свете; ото всех других, наверно, смогла бы, но только не от самой себя. А утром они украдкой высматривали друг у друга синяки на губах, боясь, что кто-то посторонний может их заметить. Вечерами они молча слушали шум и голоса, доносившиеся с разъезженной улицы, где они жили на окраине города; но он больше не боялся, что они станут похожи на супругов, которые в ресторане сидят за отдельными столиками, разглядывают наклейки на бутылках и лепят шарики из хлебного мякиша. Вместо этого они лепили тишину, хорошо зная, о чем думает каждый.

После такого безмятежного существования в Коньи им казалось, что жизнь в Смирне словно уносит их течением в разные стороны. И не потому, что ему часто приходилось уезжать по делам в Афины, Александрию или в Марсель — наоборот, они тогда писали друг другу, и это их даже сближало, — скорее потому, что по законам светской жизни каждому из них полагалось блистать в своем собственном окружении. И вот в гостях они оказывались в разных концах комнаты, где каждый думал, что принадлежит сам себе, а на самом деле был собственностью общества. Он издали восхищался ее фигурой и драгоценностями, а она с щемящим чувством заново оценивала достоинства своего мужа, о которых льстецы спешили ей поведать.

Он никогда не задумывался, были ли у нее любовники — его это не волновало. Она же примирилась с тем, что у мужа есть любовницы, потому что условности позволяли мужчине быть немного ветреным. И потом, говорила она, он меня никогда не бросит.

Он и не собирался. Они любили друг друга.

В оливковых рощах за Борновой они, бывало, катались верхом, иногда вдвоем, но чаще в компании знакомых. Сидя на гнедой кобыле, которую он купил ей в подарок на день рождения, она украдкой оглядывалась, искала его глазами. Заметив же блестящие кожаные краги мужа, медленно движущиеся на фоне тускло-черных стволов олив, она успокоенно поворачивалась к своим спутникам — французу, итальянцу и поляку — и продолжала разговор о литературе. С томным видом восседала она на своей лошади, перчаткой отгоняя мух. Из троих кавалеров она отдавала предпочтение французу: его неискренность служила ей надежной защитой.

В то утро, когда ее сбросила лошадь, именно Нетийяр донес ее на руках до дороги.

— Не смейте смотреть на меня. Мне тяжко, — жалобно проговорила Констанция Филиппидес, ни к кому не обращаясь. — Ужасно нелепое положение… Впрочем, так всегда бывает, когда сталкиваешься с грубой реальностью.

Она очень страдала, особенно когда потеряла ребенка, на которого они оба возлагали большие надежды.

— У нас еще все впереди, Янко, — пыталась она взбодрить его.

Но им, видно, было не суждено иметь ребенка.

Зато они жили в красивом доме розового мрамора на набережной, и бриз лазурного Эгейского моря врывался в распахнутые двери, принося прохладу в комнаты. Прохожие, глядя на kyrioi [20] Господ (греч.). сквозь чугунную ограду, завидовали их безоблачному счастью.