Патрик Уайт - Женская рука

— Титина! — удивилась Агни. — Что это у тебя тут?

А там у Титины была голубая бусина.

— А это от дурного глаза.

— От глаза?!

И все покатились со смеху.

— Она арабка! — завизжала Мирто.

И мы стали ее дразнить хором: «Титина, Титина-арабина…», но делали это вполголоса, чтобы не услышала мадемуазель.

Однако Титина не убегала, не исчезала, и мы гуляли с нею чуть ли не каждый вечер. Однажды мы подобрали в море пустую бутылку, стянули с Титины белые панталончики и стали лупить, конечно несильно, по половинкам ее зада. Но Титина только улыбалась в ответ — улыбалась своей слезливой улыбкой. Тогда мы толкнули ее в волны, но она всплыла! Всплыла-таки, чуть живая от страха, и только моргала своими бездонными, бессмысленными глазами, в которых плескалось синее море. Ее мокрая, усыпанная веснушками кожа переливалась на солнце, как рыбья чешуя.

— Тьфу, гадость! — сказала Фроссо и, отойдя в сторону, раскрыла журнал.

Вскоре, однако, мы перестали мучить Титину. Это стало уже скучно. Но странное дело, Титина вдруг привязалась, и, разумеется, она привязалась ко мне. Как будто ее кто надоумил. Однажды — это было у нас в саду — я показал ей коллекцию насекомых, и тут терпение мое лопнуло. Схватив титинину бусину, я сунул ее ей в нос, в ноздрю, и крикнул сорвавшимся голосом:

— Титина, у тебя такие дырки в носу — все видно! Интересно, где у тебя мозги?! Может, их у тебя нет?

Но Титина только улыбнулась в ответ, а потом весело фыркнула, так что бусина оказалась у нее на ладони.

Я совсем обезумел от ярости и все что-то кричал-кричал…

Пока не подоспела тетя Талия.

— Мерзавцы! Мерзавцы! — всплеснула она руками. — И ты мерзавец! Слышишь, Дионис!

Обыкновенно после полудня, когда стояла жара, тетя Талия удалялась в какую-нибудь тихую комнату и там, полулежа на кушетке с морковкой в руке, делала выписки из Рабиндраната Тагора. Теперь ее покой был нарушен.

— Господи, вот наказание! Ведь у меня боли! Голова, конъюнктивит, понимаете!

По случаю конъюнктивита у тети Талии была глазная повязка темно-зеленого, бутылочного цвета, которая придавала ей страшное, трагическое выражение. Тетя Талия напоминала трагедийный персонаж. Не лицо — какая-то маска.

Мне стало не по себе. Титина оторопела.

На другой день, когда я пришел за Титиной, кирия Ставриди отозвала меня в сторону и все объяснила.

— Надо же, тетя Талия. Вот бедняжка! — сокрушалась она. — Ну, ты запомнил? На ночь и утром. Глазные протирания. Разбавлять не надо.

Потом я за ней повторил.

— Что это за бутылка? — удивилась тетя Талия, принимая от меня нежданный подарок.

Она стояла посредине комнаты в своем любимом лиловом платье с широкими рукавами, из которых выглядывали ее тонкие, музыкальные руки.

— Это от конъюнктивита.

— Так-так. А что это? Что в ней такое?

Тетя Талия проявляла порой удивительное нетерпение.

— Это детская водичка… На ночь и утром…

— О-о-о! — застонала тетя Талия, отшвырнув бутылку. Бутылка подпрыгнула на паркете и покатилась.

— Мерзавец, гадкий мальчишка!

— Но ведь, может, это очень чистый ребенок, — возразил я.

Но тетя Талия не унималась: очевидно, мой довод показался ей малоубедительным.

После этой истории со злополучным рецептом все отношения с Титиной были порваны. Впрочем, нам бы и так не позволили с ней общаться. Дело в том, что были другие истории, одна другой неприличнее и отвратительнее, как говорили тетушки, и эти истории происходили с кем-нибудь из Ставриди чуть ли не постоянно. К примеру, как-то средь бела дня на улице Гуссио на кирию Ставриди напал козел и боднул в самое ее заметное место. Потом вскоре произошло нечто — на сей раз в сумерках — на нашей улице, когда Афродита и Деспо, те самые, что приехали с Лесбоса, возвращались домой. Они буквально ворвались в дом, никак не могли отдышаться, хихикали. Их было слышно, еще когда они закрывали калитку. «Что, что случилось, Афродита, Деспо?» — закричали мы, сбежавшись на шум. Оказалось — все те же Ставриди. Показали им нечто такое… Такое! Что именно, нам не сказали. Долго еще потом мы думали и терялись в догадках: что могли показать нашим горничным в сумерках эти Ставриди?! Впрочем, Фроссо еще в тот день уверяла нас, что она знает.

Как бы то ни было, Титина была в опале. Мы потеряли ее из виду, и лишь из окна, с высоты балкона можно было порой убедиться в ее существовании.

Однажды я встретил Титину на улице. Вышел из бакалеи — и вдруг навстречу она.

— Так грустно, Дионис. Я любила тебя. Я все время о тебе думала.

Что тут со мною стало! Я почувствовал дрожь, мурашки по коже, я уж не говорю страх. Не выпуская из рук кулек с рафинадом, за которым послала меня кирия Смарагда, я бросился наутек, опрометью, без оглядки и так с кульком и ворвался в гостиную.

Но лицо Титины преследовало меня неотступно. Оно было всюду, всюду! Ужасающе длинное, бледное, оно маячило в окнах, всплывало в сумерках и особенно в те часы, когда с пальм сыпались финики и на улице сонно ревел проходивший мимо верблюд.

Потом события так завертелись, что, право, не помню теперь, когда Ставриди уехали. Мы тоже собирались в дорогу. Однажды вечером, приподняв голову от счетов и бумаг, тетя Урания неожиданно объявила, что пора серьезно подумать о нашем образовании. Фройляйн Хофман заплакала. Мы пошли собирать вещи.

И все же я улучил минуту, спросил:

— Ставриди уехали? Что-то ставни у них на окнах.

— Вполне возможно, — сказала тетя Урания, а тетя Талия тут же заметила, что Ставриди еще ни разу не засиживались на одном месте.

Так или иначе, нам было не до Ставриди. Все завертелось. События сменялись событиями, лица — лицами. А главное, мы поселились в Афинах. Глотая молочно-белый, сухой и безжалостный воздух улиц, я скоро понял, что я собой представляю. Да, добросовестный, честный, но робок, и если и крепок, то крепок задним умом. Время неумолимо бежало, губы покрывались пушком. Нам было уже неловко ходить в неприглядных туниках, которые из экономии, пытаясь тем самым охладить наше тщеславие, нас заставляла надевать тетя Урания.

Большинство моих сверстников уже думали о веселых домах. Некоторые там бывали: им помогали усы. А я — я бродил по улицам, бродил как во сне, как потерянный. Однажды я написал мелком на стене крупными буквами:

Я ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ

И побрел домой. И лег на пустую постель. И слушал ночную тьму. Но в ночи было пусто, и глухо, и безответно.

А потом наступили времена Катастрофы. Узнав о ней, мы немедля переселились в пригород. Нужно срочно собрать средства и помочь этим бедным беженцам, говорила тетя Урания. Действительно, из Анатолии нахлынули беженцы. Их становилось все больше и больше. Теперь уже прямо на полу, на кафеле, спали вповалку; в комнате для прислуги спали тетя Елена и дядя Константин, а молодых горничных больше не было: они были уволены. «Несите, несите всё», — трубным голосом взывала тетя Урания, стоя посредине комнаты с охапкой всевозможного старья, туник, платьев. У маленькой Мирто брызнули слезы. Она взяла молоток, разбила копилку и стала тайком покупать мороженое.