Эмиль Золя - Истина

Съ тѣхъ поръ, по взаимному соглашенію, въ маленькомъ домикѣ госпожи Дюпаркъ никто не касался ни единымъ словомъ дѣла Симона. Избѣгали даже простого намека, во избѣжаніе ссоръ. Во время общихъ трапезъ говорили о хорошей погодѣ, какъ будто всѣ эти люди жили за сотни миль отъ Мальбуа, гдѣ свирѣпствовала настоящая буря всевозможныхъ споровъ; страсти до того разыгрались, что семьи, которыя дружили въ продолженіе тридцати лѣтъ, расходились, охваченныя ненавистью, и дѣло нерѣдко доходило до дракъ. Маркъ, столь молчаливый и равнодушный въ обществѣ своей родни, за дверью ихъ дома являлся однимъ изъ самыхъ ревностныхъ и героическихъ дѣятелей въ погонѣ за раскрытіемъ истины и торжествомъ справедливости.

Въ самый вечеръ ареста Симона онъ уговорилъ его жену пріютиться съ дѣтьми въ домѣ ея родителей, Леманъ, занимавшихся портняжнымъ ремесломъ въ улицѣ Тру, въ одномъ изъ самыхъ узкихъ и грязныхъ кварталовъ города. Каникулы еще некончились, — школа пустовала; въ ней жилъ только младшій учитель Миньо, постоянно занятый рыбною ловлею въ сосѣдней рѣчкѣ Верпиль. Мадемуазель Рузеръ въ этомъ году отказалась отъ обычной поѣздки къ одной дальней родственницѣ, желая слѣдить за дѣломъ, въ которомъ ея показанія имѣли весьма важное значеніе. Госпожа Симонъ оставила на квартирѣ всю обстановку и вещи, чтобы ея не заподозрили въ поспѣшномъ бѣгствѣ; это являлось бы косвеннымъ признаніемъ преступленія; она взяла съ собою только дѣтей, Жозефа и Сару, и небольшой чемоданъ и отправилась съ ними къ родителямъ въ улицу Тру, какъ бы на временную побывку въ теченіе каникулъ.

Съ тѣхъ поръ не проходило дня, чтобы Маркъ не навѣдывался къ Леманамъ. Улица Тру, выходившая на улицу Плезиръ, была застроена жалкими одноэтажными постройками; лавка портного выходила на улицу; за нею была небольшая темная комната; полусгнившая лѣстница вела наверхъ въ три мрачныя каморки, и только чердакъ подъ самой крышей былъ немного свѣтлѣе: туда изрѣдка проникали лучи солнца. Комната за лавкой, заплеснѣвшая и сырая, служила въ одно время и кухней, и столовой. Рахиль помѣстилась въ своей дѣвичьей полутемной каморкѣ; старики-родители кое-какъ устроились въ одной комнатѣ рядомъ, предоставивъ третью дѣтямъ, которыя, къ счастью, могли еще пользоваться чердакомъ, какъ веселой и просторной рекреаціонной залой. Для Марка оставалось непонятнымъ, какъ могла такая чудная и прелестная женщина, какъ Рахиль, вырасти въ такой клоакѣ, отъ пришибленныхъ нуждою родителей, предки которыхъ страдали отъ хронической голодовки. Леману было пятьдесятъ пять лѣтъ; это былъ характерный еврей, — маленькаго роста и подвижной, съ большимъ носомъ, слезящимися глазами и громадной бородой, изъ-за которой не видно было рта. Ремесло портного испортило его фигуру: одно плечо было выше другого, что еще усугубляло жалкое выраженіе согбеннаго въ вѣчной приниженности старика. Жена его, всегда съ иглой въ рукахъ, не знала ни минуты отдыха и совсѣмъ стушевывалась рядомъ съ мужемъ; она казалась еще несчастнѣе его, вѣчно боясь лишиться послѣдняго куска хлѣба. Оба они вели жизнь самую жалкую, перебиваясь со дня на день при неустанномъ трудѣ; они кормились благодаря небольшому кружку заказчиковъ, накопленныхъ долгими годами добросовѣстной работы, нѣсколькихъ болѣе состоятельныхъ евреевъ, а также христіанъ, которые гнались за дешевизной. Тѣ груды золота, которыми Франція откармливала до-отвала представителей іудейства, конечно, находились не въ этихъ лачугахъ; сердце сжималось отъ жалости при видѣ двухъ несчастныхъ стариковъ, больныхъ, усталыхъ, вѣчно дрожавшихъ, какъ бы у нихъ не вырвали послѣднихъ крохъ, необходимыхъ для пропитанія.

У Лемановъ Маркъ познакомился съ Давидомъ, братомъ Симона. Онъ пріѣхалъ немедленно, вызванный телеграммой въ самый вечеръ ареста Симона. Давидъ былъ на три года старше брата, высокій, широкоплечій, съ энергичнымъ, характернымъ лицомъ и свѣтлыми глазами, выражавшими твердую, непреклонную волю. Послѣ смерти отца, мелкаго часовыхъ дѣлъ мастера, разорившагося въ конецъ, онъ поступилъ на военную службу, въ то время какъ младшій братъ Симонъ началъ посѣщать нормальную школу. Давидъ прослужилъ двѣнадцать лѣтъ и, послѣ многихъ непріятностей и тяжелой борьбы, почти дослужился до чина капитана, какъ вдругъ подалъ въ отставку, не будучи долѣе въ состояніи выносить всѣ гадости и придирки со стороны товарищей, которые не могли простить ему еврейскаго происхожденія. Съ тѣхъ поръ прошло пять лѣтъ; Симонъ женился на Рахили, увлеченный ея красотою, а Давидъ остался холостымъ и съ неутомимой энергіей принялся разрабатывать громадный участокъ песку и камня, считавшійся совершенно бездоходнымъ. Участокъ принадлежалъ богатому банкиру Натану, милліардеру, который съ удовольствіемъ отдалъ въ аренду на тридцать лѣтъ за дешевую цѣну весь этотъ безплодный участокъ своему единовѣрцу, поразившему его яснымъ умомъ и крайнею работоспособностью. Такимъ образомъ Давидъ началъ составлять себѣ хорошее состояніе; онъ уже заработалъ въ три года около ста тысячъ франковъ и находился во главѣ обширнаго предпріятія, которое поглощало все его время.

Тѣмъ не менѣе онъ ни минуты не задумался и, поручивъ все дѣло десятнику, которому безусловно довѣрялъ, пріѣхалъ немедленно въ Мальбуа.

Послѣ перваго разговора съ Маркомъ онъ вполнѣ убѣдился въ томъ, что его братъ не виновенъ. Онъ, впрочемъ, ни минуты не сомнѣвался, что подобный поступокъ фактически не могъ быть совершенъ его братомъ, котораго онъ зналъ, какъ самого себя. Увѣренность въ его невинности сіяла передъ нимъ такъ же ярко, какъ полуденное солнце юга. Несмотря на свое спокойное мужество, онъ выказалъ много осторожнаго благоразумія, боясь повредить брату и вполнѣ сознавая, сколь опасна для ихъ дѣла всеобщая непопулярность евреевъ. Поэтому, когда Маркъ сообщилъ ему свое подозрѣніе, что гнусное злодѣйство совершено никѣмъ инымъ, какъ однимъ изъ капуциновъ, Давидъ старался успокоить его горячее негодованіе и посовѣтовалъ пока придерживаться того предположенія, что убійцей былъ какой-нибудь случайный бродяга, вскочившій въ окно. Онъ боялся возбудить еще больше общественное мнѣніе недоказаннымъ подозрѣніемъ; онъ былъ увѣренъ, что всѣ партіи соединятся въ одно, чтобы уничтожить ихъ, если они не смогутъ доказать свое обвиненіе точными данными. Пока для блага Симона слѣдовало поддерживать въ умахъ судей предположеніе о случайномъ бродягѣ, которое было высказано всѣми въ день открытія преступленія. Это могло временно служить отличной операціонной базой, потому что капуцины, конечно, были слишкомъ осторожны и слишкомъ хорошо освѣдомлены, и всякая попытка къ ихъ обвиненію несомнѣнно только ухудшила бы положеніе обвиняемаго.