Ванда Василевская - Пламя на болотах

Ольга еще раз взглянула на памятник. Оба конца полотенца свешивались ровно, цвели красками вышивки. Она подняла с земли щепку и тщательно очистила надпись от мха и земли, чтобы она стала четкой, чтобы просила за Сашку, за Ольгу, за всех простыми словами:

«Упокой, господи…»

Она вздохнула. Снова глянула на деревню, прикорнувшую между рекой и озером. Быть может, впервые в жизни она ощутила сонную грусть, которой дышала необозримая равнина. И медленно стала спускаться к берегу. У нее еще столько работы, перед праздником надо выстирать, высушить, выкатать целый ворох рубашек, лежащих в углу избы. Мать, с тех пор как узнала о Сашке, была словно не в себе. Целыми днями сидела она на лавке и по-детски всхлипывала, сморкаясь в худые смуглые пальцы. Отец ходил мрачный и разговаривал еще реже, чем обычно. Тяжело было дома, и Ольга не дивилась Семке, что он бегает где-то, как шальной, и не показывается в избу даже поесть. Забежит, схватит холодную лепешку или остывшую картофелину и снова пропадет. Она и сама, пожалуй, охотно так бы сделала, да нельзя было. Все бремя хозяйства свалилось теперь на ее плечи. Уже и эти полчасика она урвала от повседневной работы, и теперь трудно будет наверстать потерянное время.

Она пролезла сквозь дыру в ограде и, увязая в песке, направилась к берегу. Лодка была на другой стороне. Она поднесла руки ко рту:

— А-хо-хо-о!

Перевозчик Семен, который мирно болтал с крестьянами на берегу, прорвал разговор и сел в лодку. Он плыл медленно, наискось, обходя мели. Ольга приподняла юбку и вошла по колени в воду навстречу.

— Куда это ты ходила, на кладбище?

Она неприязненно пробормотала что-то в ответ. Семен сильнее оттолкнулся веслом.

— Вот, лежат в могилах, у себя дома… А Сашка, да и не один такой, как Сашка, — кто их знает, как и где… Сколько народу пропадает, сколько народу… Ну только не зря пропадают, я, старик, знаю: не зря пропадают, не зря.

Ольга не ответила. Старик пожал плечами. Нос лодки врезался в песок. Девушка выскочила и побежала домой.

Сперва ей показалось, что в избе никого нет. Уже начав складывать грязные рубахи, она заметила мать. Старуха забилась в угол между печкой и скамьей и сидела в молчании, покачивая головой, как помешанная. Редкие седые волосы рассыпались по лицу, льняная рубаха расстегнулась на сухой груди, обнажив желтую, как воск, кожу.

— Вы бы накормили поросенка, мне стирать надо идти, — сказала Ольга, но та не шелохнулась.

— Вы что, не слышите, что я говорю? Мне надо стирать, а поросенок с утра не кормлен.

Старуха продолжала монотонно покачиваться. Девушка испугалась, подошла, слегка коснулась плеча матери.

— Мама…

Из-под редких, вылезших ресниц на нее взглянули налитые кровью глаза. Тяжелые веки, опухшие и синеватые, словно уже отмеченные печатью смерти, едва приподнялись. Но взгляд был сознательный — сознательный, упорный и злобный. Тонкие губы дрогнули, но не издали ни звука. Ольге стало холодно от этого взгляда. Она пожала плечами, как бы защищаясь от самой себя, от мыслей, которые пришли ей в голову. Да, сесть в угол и сидеть — разумеется, можно и так. Особенно, если есть кто-нибудь, кто станет за тебя работать. Пожалуй, и она, Ольга, могла бы так усесться, не здесь, конечно, а в высокой теплой траве на кладбище, где пахнет смолой и медом, вдали от деревни, вдали от человеческих голосов. Только она-то не может забыть об этих грязных рубашках, о необходимости сварить пищу, накосить травы, обо всем, из чего складывается повседневная жизнь, что, несмотря ни на какие события, требует все тех же хлопот, забот, труда, все тех же, ставших уже привычными движений.

— Так я пойду, — бросила она в угол.

Мать кивнула головой. Да. Она все видит и все понимает, но ей все безразлично, ничего не хочется. Она предпочитает сидеть вот так в углу и думать о Сашке. Она всегда предпочитала Сашку Ольге и младшим мальчикам. И девушка вдруг пожалела, что это не о ней было написано в том письме, — тогда ей больше не пришлось бы трудиться, хлопотать, мучиться, и мать бы ее, может, пожалела. А так она сидит, словно Сашка умер только у нее одной. Только у нее…

Слезы медленно покатились по лицу Ольги. Она порывисто взвалила на плечи тяжелый узел и направилась между домами к реке по той же тропинке, по которой шла утром.

Спустившись к берегу, она огляделась. Здесь все было истоптано коровами, грязно, вода текла медленно, мутная и сонная. Правда, Мультынючиха стирала здесь, но этой всегда лень лишний шаг ступить. Рубашек много, стоит поискать место получше.

И Ольга двинулась вниз по течению, туда, где высоким букетом поднимались серебристые вербы, а в воде лежали плоские гладкие камни, на которых удобно было стирать.

Здесь пока никого не было, и Ольга первая заметила человеческую фигуру, неподвижно съежившуюся под вербами. Заслонив рукой глаза от солнца, она вгляделась, кто бы это мог быть.

Съежившийся человек сидел и бил по воде ореховой палкой, что-то бормоча себе под нос. При звуке шагов он поднял голову. На девушку глянули белесые, бесцветные глаза. Широкий рот в рыжеватой, давно не стриженной бороде искривился улыбкой. Ольга вскрикнула и кинулась бежать. Она узнала Хведько.

Помешанный поднялся и колеблющимися, неуверенными шагами, словно земля плясала и гнулась под его ступнями, пошел за ней. Он был почти наг — лохмотья холщовых штанов висели полосками вдоль худых, как щепки, ног, рыжая шерсть на груди виднелась из-под разорванной рубахи.

Теперь его заметили и дети. На берегу их собралась, как всегда, целая толпа. Терпеливые рыболовы с удочками неподвижно застыли по колени в воде. Семка возился с вьюнами, плавающими в выщербленном горшке. Но теперь, привлеченные криком Ольги, они сосредоточили все внимание на помешанном. Сперва они окружили его, осторожно держась поодаль. Хведько шел, шатаясь, как пьяный, высоко задрав голову на тонкой искривленной шее, и что-то бормотал про себя гортанным, птичьим голосом.

— Хведько! — крикнули дети, и старик замахал своей ореховой палкой. Ребята сочли это за вызов. Первым наклонился малец Мультынючихи и, подняв липкий черный ком грязи, прицелился. Мгновение он колебался, но ком грязи уже вырвался из его рук и, разбрызгиваясь, упал к ногам Хведько. Тот подскочил, как деревянный паяц, пытаясь крикнуть. Хриплый, протяжный, нечеловеческий звук вырвался из его гортани. Ребятишки бросились врассыпную, но мгновение спустя снова придвинулись поближе. Полетели новые комки грязи. Один из них попал помешанному в спину, и он завыл нечеловеческим пронзительным голосом, оглянулся безумными глазами, поднял комок грязи и, слабо замахнувшись, кинул. Ребята с криком отскочили, но через минуту опять были тут как тут. Снова полетели комья земли и грязи, щепки, камни.