Ванда Василевская - Пламя на болотах

Глаза Ядвиги безвольно следили за всяким движением в толпе. Вот молоденькая девушка выходит, тоже не дожидаясь конца богослужения, сухо шелестят бусы на ее шее, позвякивает, задевая их, висящий на красной ленте серебряный рубль. За ней протискивается к выходу еще одна девушка, но с паперти входят новые молящиеся, и люди вокруг Ядвиги теснятся все плотнее.

— Господи помилуй, господи помилуй, господи по-ми-и-и-лу-уй!

Настойчиво, отчаянно взывал хор к далекому богу, голоса, как волны, били в закрытые створки царских врат, отдавались под белыми арками уходящих ввысь сводов.

— «Отче наш, иже еси на небесех…» — Ядвига попыталась начать разговор с богом привычными словами. Но слова рассыпались сухим песком, пропадали, терялись, их невозможно было уловить и соединить. Ей подумалось, что все стоящие позади видят ее и удивляются, что она здесь, собственно говоря, делает. Ядвиге померещилось удивление в глазах прошедшей мимо пожилой женщины. Она почувствовала на щеках жар, краску, хлынувшие, казалось, по всему телу до самых ног. И правда, что она здесь, собственно, делает, по какому праву сюда вошла?

Исподлобья, украдкой она бросала неуверенные взгляды на склоненные головы женщин. Чего ей искать здесь? Когда она решила пойти в церковь, ей почему-то казалось, что здесь она будет ближе к Петру, что здесь что-то выяснится, что она получит какое-то указание, которое поможет ей найти путь во мраке. Но ничего она не почувствовала — ни на мгновение не стала ближе ни к Петру, ни к тем, кто имел право думать о нем. Быть может, она пришла сюда только затем, чтобы услышать голос Олены, обмануть себя, найти какую-то точку опоры в хаосе, где терялась ее мысль? Но ни один голос не выделялся в этом мощном, стройном хоре, они неслись хрустальной волной, сливаясь в одно. И были холодны, слепы и глухи ко всему, что не было страстным требованием, упорным криком, дерзновенной, настойчивой мольбой. Голоса били в закрытые царские врата, за которыми в таинственном дыме ладана пребывал бог, далекий, равнодушный и непостижимый в своем величии, в своей отдаленности от всех дел человеческих. Закрытые врата и упорно бьющий в них вихрь голосов, — этого, казалось, невозможно было дольше вынести. Ядвига чувствовала, что еще мгновение, и она, сломленная, упадет на колени с диким воем, с безудержными рыданиями, с горькими жалобами, обращенными ко всем этим людям, с которыми у нее уже нет ничего общего, с которыми ее не связывает ничто прочное и реальное. Нереален был даже Петр. Правда ли, что он есть, что он существует? Она чувствовала жжение в горле, голова кружилась. На минуту ей показалось, что она стоит перед этой толпой обнаженная и все видят ее глухие страдания, ее муки, которые она сама выставила напоказ, неведомо зачем придя сюда. Нет, неправда! Она не думала о молитве, направляясь сюда, не думала о боге. Она думала о Петре, только о Петре. И вот ей является бог, страшный, беспощадный, которого приходится молить о милосердии этим страшным, упорным, терзающем душу пением. Является бог равнодушный, глухой к этому штурму бьющихся о закрытые врата голосов.

Что-то скрипнуло. Царские врата распахнулись, и из них, с молитвенно воздетыми руками, вышел священник. Широкие рукава опустились, словно золотистые крылья. И Ядвига почувствовала непонятное облегчение — наконец-то врата разверзлись. Но голоса на клиросе словно не заметили этого и продолжали умолять, неутоленные, нетерпеливые, стремительные:

— Господи помилуй, господи помилуй, господи по-о-ми-лу-уй!

Нет, здесь не было Петра. Ей не было дано никакого знамения. На стенах неподвижно висели крестьянские полотенца с красными каймами. Эти полотенца напоминали крестьянскую хату и как будто увядали здесь, на высоких белых стенах, в ярком свете огромных окон, странно простые и бедные рядом с золотыми ризами и позолотой алтаря. Они казались ненужными. И Ядвига опять почувствовала, что ей не надо было сюда приходить. В толпе стояли люди, знавшие Петра, знавшие о Петре. Но что из этого? Она не принадлежит к этой толпе, не является ее частью. Она стоит у дверей, как непрошенный гость, и вот на нее опять устремляется удивленный, пытливый взгляд старика крестьянина.

Она мучительно раздумывала, как ей выйти, чтобы не обратить на себя ничьего внимания и вместе с тем не прозевать момента, не дождаться того времени, когда вся толпа обернется к выходу и увидит, как она, смущенная, неуверенная, глупо торчит у дверей под белой стенкой.

Хор умолк. Теперь громко, явственно возносил молитвы перед алтарем священник. Сперва за епископа полесского, Александра. Ах, какое ей дело до полесского епископа Александра? Поп молился гнусавым голосом, тот самый длинноволосый батюшка, который подолгу крикливо ссорился с мужиками на крыльце своего дома, так что его голос раздавался на всю деревню, а из кухни выбегала неряшливая попадья и присоединялась к торгу.

Пора выходить. Да, теперь самое время. Но ноги словно свинцом налились, страшно было сделать малейшее движение, обратить на себя внимание. Она решила сосчитать до трех, по храбрость пропадала у нее как раз в тот момент, когда она говорила себе «три».

Толпа перед алтарем всколыхнулась. Люди подходили к низкому столу, целовали положенную на него книгу. Ядвига, напрягая все силы, словно потащила самое себя за волосы, повернулась к выходу. И вдруг увидела перед собой лица толпящихся на паперти. Она смутилась до того, что не заметила дружеской улыбки Сони Кальчук и прошла мимо, с неуклюже болтающимися руками, с внезапно ударившей в лицо краской. Каменный порог показался ей спасением — она легко вздохнула. Почувствовала свежее, ароматное дуновение ветра. Здесь, перед церковью, тоже стояли люди, но они собирались группками, разговаривали, рассказывали друг другу про какие-то свои дела, не обращая на девушку никакого внимания.

Она вышла за железную калитку. Здесь она была уже в безопасности. Здесь она была уже на своем месте — по дороге может ходить всякий, и никто не знает, что она идет из церкви.

Но в ту же минуту Ядвига увидела идущую навстречу молодую женщину. Желтый платок окаймлял лицо, покрытое бронзовым загаром, лицо безупречное по цвету и очертаниям. Узкие, черные дуги бровей высоко поднимались на лбу, большие зеленые глаза как бы с вызовом смотрели Ядвиге прямо в лицо. В неописуемом смятении, от которого прерывалось дыхание, Ядвига еще раз убедилась, как чудесна красота Параски. Прямая линия носа, изящные очертания губ, пушистая, как персик, золотистость щек. Себя Ядвига почувствовала маленькой, жалкой, отталкивающей. Ах, как хороша была Параска, как мучительно, обидно, изумительно хороша! Да, да, эта красота не увянет и за десять лет, ее-то Петр увидит такой же, какой она была раньше. Параска уверенно шла по узкой тропинке и не посторонилась, чтобы миновать Ядвигу. Это Ядвиге пришлось сойти на траву и уступить дорогу Параске, шуршащей широкими юбками, позванивающей разноцветными бусами, ослепительной в красных вышивках рукавов сорочки и передника, вызывающей, победоносной.