Жулиу Рибейру - Плоть

Если такова уж физиология, ее снедающая потребность в мужчине, то отчего бы ей не выбрать среди тысячи претендентов сильного, энергичного, властного, способного удовлетворить и насытить ее? А если не хватит одного, то отчего не пренебречь смехотворными предрассудками и не завести десять, двадцать, сто любовников, чтобы они утолили ее вожделение и удовлетворили органическую потребность? Что ей за дело до общества с его глупыми моральными предписаниями?

Ох уж это землистое лицо Мануэла Барбозы, его бегающие глаза, нестриженные волосы, мерзкая борода, мокрая одежда! А как разило от него спиртным!

Она не могла его простить, ненавидела его. Ей хотелось надавать ему пощечин, плюнуть в лицо.

Но это было бы безрассудством. Без конца она повторяла себе, что такое ничтожество, такое заурядное существо не стоит не только ненависти, но даже и того, чтобы о нем вообще думали.

Надо вернуться в город... А оттуда – в Сан-Паулу, остаться там навсегда, купить большой участок в аристократическом квартале – например, в Санта-Эфижениа, или в Ша, или на улице Руа-Алегри,– построить пышный, роскошный, элегантный особняк на восточный манер, который превзойдет и посрамит все эти уродливые, безвкусные кирпичные бараки, сооруженные на деревенский лад. Строительство возглавит Рамус Азеведу, а оформителями станут Аурелиу ди Фигейреду и Алмейда Жуниор. Ленита обставит особняк полированной мебелью из черного дерева, украшенной изящной резьбой. На парижских ventes [6]она, с помощью надежных агентов, приобретет письменные столы и ломберные столики от Буля.

У нее будут кордовская тисненая кожа, персидские ковры и гобелены, японские фукузы. На консолях, на полочках, на этажерках, в витринах, в резных шкафах черного дерева – повсюду она щедро расставит фарфор – белый и кремовый китайский, расписанный радостными, живыми красками, алый и золотистый из Японии, чудесный, вызывающий, роскошный, восхитительный; работы из сацумского песчаника, арабские по стилю, но почти европейские по верности рисунка. Она будет коллекционировать вазы и тарелки из севрского фарфора, расписанные Буше, Арманом, Шаво-отцом и обоими Сиу; с ними будет соседствовать фарфор Берлинской королевской и Венской императорской фабрик – те берлинской лазури, эти цвета меди; а рядом будут саксонские фарфоровые фигурки – тонкой, идеальной работы. Взор ее будет находить отдохновение на маслянистой патине японской бронзы, на реалистичных, человечных формах греческих статуй, с математической точностью отлитых в бронзе Кола и Барбедьеном. У нее будут мраморные изваяния Фальконе, терракотовые Клодиона, старинные миниатюрные резные нэцкэ. Смотреться она станет в венецианские зеркала, а духи хранить во флаконах из граненого богемского хрусталя. Шкатулки она наполнит старинными драгоценностями, хризолитами и бриллиантами, оправленными в серебро, золотыми ковчежцами из Порту.

На породистых конях, запряженных в роскошную карету, выписанную из Парижа, она будет ездить в Понте-Гранде, в Пенью, в Вила-Мариана. Все будут обращать внимание на ее элегантные, изысканные и даже слегка рискованные наряды.

Она объездит всю Европу, лето проведет в Санкт-Петербурге, зиму в Ницце, поднимется на Юнгфрау, будет играть в Монте-Карло. Вернувшись, она станет устраивать банкеты, чтобы шокировать вкусы тех, кто привык к говяжьей тушенке да свиной поджарке. Столы будут ломиться от копченой сельди, икры, жареных рябчиков и жаворонков с потрохами и всего, что изобрели утонченные гастрономы старого света. Пить ее гости станут самые дорогие и изысканные вина – иоганнесбургское, токайское, констанцское, Лакрима-Кристи, Шато-Икем.

У нее будут любовники – почему бы и нет? Какое ей дело до сплетен и пересудов в лицемерном и злоречивом бразильском свете? Она молода, чувственна, богата – отчего не воспользоваться этим? Кому угодно возмущаться – пускай возмущаются!

Потом уж, постарев, омещанившись и возымев желание жить как все, она выйдет замуж. Это нетрудно – деньги у нее есть, так что от претендентов отбою не будет, любой покорно примет сладостное супружеское иго. Выбор останется за ней.

Дожди перестали, наступили погожие дни. По голубому небу без единого облачка разливался ослепительный солнечный свет и золотил прозрачнейший воздух. Природа радовалась и веселилась, точно выздоравливающий больной.

Ленита проснулась в добром здравии, но недовольная и раздраженная. Воспоминания о Мануэле Барбозе не давали ей покоя. Видеть его ежечасно, за столом, в комнате, глядеть, как он разгуливает по дому, по двору, раскачивается в кресле-качалке – лохматый, седобородый... Это казалось ей нестерпимым.

Когда ее позвали завтракать, недовольство многократно возросло. Она небрежно поправила волосы и столь же небрежно накинула шаль. В корсет затягиваться не стала. На ногах у нее были домашние туфли.

На веранду вышла, опустив глаза, стараясь не глядеть на докучного сотрапезника.

За столом сидел полковник.

–?Доброе утро, Ленита! Как ты нынче? Что, не понравился мальчик? Оно, может, и к лучшему. На рассвете он в город уехал. Говорил, у него дело какое-то срочное, вот он и собрался ни свет ни заря. У него всегда так: ввечеру на стену лезть готов от мигрени, а соснет часок – и все как рукой снимет.

–?Рада, что ему лучше,– сухо отозвалась Ленита, а про себя подумала: чтобы ему когда-нибудь заснуть и не проснуться! Чем скорее эта скотина подохнет, тем лучше. Мир – для сильных и красивых, ибо красота – это, в конце концов, тоже сила. Борода! Борода! Черт бы ее побрал вместе с ее обладателем.

Ленита была несказанно рада, что хоть сегодня ей не придется лицезреть Мануэла Барбозу и пребывать в его обществе.

Она твердо решила не задерживаться на фазенде, а поскорее уехать в город, а оттуда – в Сан-Паулу.

С аппетитом позавтракав, она поиграла на фортепьяно, долго гуляла пешком и до самого ужина думала о Мануэле Барбозе всего лишь два или три раза – уже без возмущения, без обиды, почти что равнодушно, и готова была посмеяться сама над собой за то, что в долгом припадке истерической фантазии воображала его героем. Он оказался жалким, хилым, старообразным, неотесанным. На охоту он ездил ради самой охоты, словно какая-нибудь деревенщина – без всякого поэтического порыва. К тому же не дурак выпить. Правда, он побывал в Европе, но, как говорится, ворон за море летал – умней не стал. Он оказался таким, каким и следовало ожидать,– невзрачным, ничтожным, ниже среднего уровня.

С наступлением темноты Ленита уединилась у себя в спальне и принялась упаковывать свои бронзовые, мраморные и фарфоровые безделушки. Любовно, со тщанием она заворачивала их в шелковую бумагу, складывала на дно огромного американского чемодана, прокладывала смятыми старыми газетами, салфетками, платками, тряпочками. Она заботилась о них, как мать или как страстно влюбленная. Иной раз она самозабвенно, упоенно рассматривала севрскую вазочку и в порыве умиления целовала ее.