Иосиф Опатошу - В польских лесах

— А кто этот юноша? Знакомое лицо…

— Это сын реб Аврома — управляющего.

— Вот как! Действительно, похож на отца. — Реб Довидл протянул Мордхе мягкую, теплую руку, не сразу взял ее обратно, потом подвел его к столу и предложил: — Садись. Ты, кажется, единственный сын, а? Как поживает отец?

Мордхе смутился, но прежде, чем он успел что-нибудь ответить, реб Довидл уже начал беседу с реб Иче.

Реб Довидл слыл человеком весьма нездоровым: у него сильно болели ноги, он жаловался на камни в печени и к тому же опасался, что вот-вот получит астму. Каждый год он ездил за границу, на воды, всегда возвращался в состоянии худшем, чем до отъезда, да еще с новой болезнью, о которой никто пока не слышал, и носился с нею, точно с драгоценностью. Когда он говорил о своих хворобах, он всегда оживлялся, ему нравилось пугать близких, требовать сочувствия, и не раз, когда при «дворе» происходил какой-нибудь спор, он грозил всем, что пойдет на операцию. Весь «двор» жил болезнями Довидла. Жена целыми днями думала только о том, какое блюдо приготовить, чтобы поддержать слабое здоровье мужа. Дети ходили в доме на цыпочках, говорили тихо, будто в больнице, постоянно помнили о том, что папочка плохо себя чувствует. Сам Довидл не слишком занимался изучением Талмуда и Библии; по большей части он возился в собственной аптечке, где на полочках стояли сотни баночек и бутылочек с разными лекарствами, а также играл в шахматы. Два-три раза в неделю, когда приходила «Ежедневная газета», Шлойме-фельдшер сохранял номер для реб Довидла и читал ему про то, что слышно на белом свете. Реб Довидл знал все без исключения сплетни о жизни «двора», следил, чтоб никого не допускали к отцу, и руководил «двором» твердой рукой.

Довидл повернулся к жене, сидевшей с чашкой чаю у открытого окна в глубоком плюшевом кресле:

— Сореле, знаешь, кто это? Это сын Двойреле. Единственный сын!

Сореле, в черном шелковом наряде, с черной повязкой, закрывавшей лоб до половины, удивленная, приподнялась было с кресла, словно хотела подойти к Мордхе, но осталась сидеть у окна.

— Какой молодец, чтоб не сглазить! Ты знаешь, Довидл, он ведь одних лет с нашей Ривкеле!

Ривкеле, склонившись над столом, вышивала по черному шелку серебром и золотом; мотки ниток висели у нее на шее. Она широко раскрыла свои светлые, скромные глаза, которые так часто встречаются у дочерей хасидских ребе, глянула краем глаза на Мордхе и еще ниже опустила голову над вышиванием, и волна черных волос скрыла ее глаза.

— Сореле, смотри же, прими гостей как следует! — благодушно улыбался Довидл.

Сореле поставила стакан чаю, прозрачного, как вино, на черный восьмиугольный столик и обратилась к дочери:

— Ривкеле, принеси торт и вино!

Ривкеле была стройна и гибка, словно молодое деревце.

Мордхе посмотрел, как она исчезает в дверях, заметил, что из-под платья у нее выглядывает белое кружево нижней юбки и бьет по черным шелковым чулкам, и почувствовал себя как человек, который в нестерпимую жару вдруг ощутил веяние прохладного ветерка.

У другого окна сидела молодая женщина в шляпе и длинных белых перчатках; она нервно шевелила губами, будто разговаривала сама с собой. Мордхе заметил, что она даже не повернулась, когда они вошли, и сидела над книгой, почему-то гримасничая, — словно одна находилась в комнате. Юноша сбоку взглянул на ее бледное продолговатое лицо, и ему вдруг пришло в голову: так, вероятно, выглядела Сореле в молодости. Он догадался, что это старшая дочь Довидла, жена Даниэля Эйбешюца, о котором он так много слышал.

Женщина в чепчике внесла серебряный поднос с тортом, корзиночку с двумя бутылками вина, обвитую серебряным шнурком, поставила все это на стол и на цыпочках вышла.

Потом вернулась Ривкеле, принесла несколько рюмок, постояла минуту, как бы не зная, что дальше делать, и встала у окна возле матери.

Она раздвинула тюлевые занавески, складками падавшие на пол, выглянула в густой сад, сорвала листик с куста, пожевала его, шепнула что-то Сореле на ухо и смущенно улыбнулась.

Реб Довидл налил рюмки, выпил за здоровье гостей и повел рукой в сторону подноса с тортом:

— Угощайтесь!

После первой рюмки глаза хозяина дома затуманились. Он закусил выпитое куском торта, придвинулся к реб Иче и начал с ним тихо беседовать.

Мордхе тем временем рассматривал тяжелую мебель, которая местами потрескалась от ветхости, будто переходила по наследству от поколения к поколению, и пол с пушистыми персидскими коврами, в которых тонул каждый шаг; даже беспрерывное тиканье больших часов, стоявших в углу, отдавалось так глухо, точно и часы были завернуты в ковер. Сквозь тюлевые оконные занавеси заглядывали ветки; листья на них едва шевелились, тихий их шелест навевал дремоту. Старинное матовое серебро на угловых столиках, мягкие диваны, женщина в белых шелковых перчатках, которая сидела, как восковая, и только едва шевелила губами, — все молчало, будто из уважения к древности буфетов и диванов.

Сореле глубже уселась в кресло, поставила ногу на маленькую скамеечку и дружелюбно спросила у Мордхе:

— Где ты остановился?

Мордхе не сразу понял, о чем его спрашивают. Смущенный, он пересел на свободный стул, который стоял около Сореле, с минуту смотрел на нее, почувствовал, что делает глупость, покраснел и, продолжая сидеть, тихо ответил:

— У реб Йоселе.

— Я совсем забыла, — взмахнула Сореле рукой, будто что-то вспомнив. — Реб Йосл ведь с вами в родстве.

— Да, — кивнул Мордхе головой.

— Реб Йосл — крупный богач. — Сореле зажмурила глаза и покачала головой, как бы желая придать больше веса своим словам. — Большой благотворитель, грех жаловаться, много и щедро дает, но все-таки он поступил нехорошо. Мы ведь свои люди, нас здесь никто не услышит! Он не должен был ссориться с детьми и жениться на старости лет на молодой девушке. Он же глубокий старик: ему за шестьдесят. А она? Сомневаюсь, чтоб ей было больше двадцати трех — двадцати четырех лет…

— Ее отец тоже был против этого брака, — ответил Мордхе, — но он ничего не мог сделать. Сахарный завод его разорил, и, если б реб Йосл не дал ему тридцать тысяч злотых, завод давно был бы продан с торгов.

— A-а… Это другое дело! Значит, он ее купи-ил! — растягивала слова Сореле, как будто теперь ей все стало понятно.

— Говорят, она очень образованная, — вмешалась в беседу Ривкеле.

— А если она образованная, так нужно ходить без парика и водить дружбу с иноверцами? — вконец рассердилась Сореле.

— Все-таки, если б меня даже озолотили, я бы не вышла за такого старика! — рассмеялась Ривкеле и покраснела.

— Кто же об этом говорит? — Мать погладила ее по голове и обратилась к Мордхе, чтобы перевести разговор на другое: — А как поживает твоя мама? Она ведь всегда была такого слабого здоровья?