Иосиф Опатошу - В польских лесах

— Давно вы уже в Коцке?

— Со вчерашнего дня. Я искал тебя у ребе в синагоге. Где ты обретаешься?

— Вы уже были во дворе?

— Как же, я видел реб Иче…

— Вчера, кажется, там был пожар? — как бы невзначай поинтересовался Мордхе.

— Да! Вот это пожар так пожар! Всю ночь горело!

Глаза Мордхе заблестели. Он и виду не показал, что этот пожар имел к нему отношение, но спросил:

— Значит, двор весь сгорел?

— Ни одной дощечки не уцелело! Убытков на много тысяч.

— А свитки Торы?

— О чем ты говоришь?

— Спасли ли хоть свитки Торы?

— Да ведь горело у помещика за кладбищем!

— Вот как! — широко раскрыл глаза Мордхе. Его будто с размаху сильно ударили по голове. — Так, значит…

— А ты что думал? — улыбнулся Шамай.

— Ничего. — Мордхе смутился. — Когда вы… Вчера, говорите, приехали? Что слышно в лесу?

— Отец такой же, как всегда. Ты же знаешь. А мать не переставая плачет, что бедному Мордхеле приходится жить на чужбине. У меня есть письмо для тебя, — начал он шарить в карманах. — На! Если ты нуждаешься в деньгах, скажи: я тебе дам.

— Вы мне поверите? — Мордхе вскрыл письмо, собираясь его читать, передумал и положил его в боковой карман.

— Слово твоего отца — надежный вексель. — Маленькие глазки Шафта заиграли. — Есть у тебя свободное время, Мордхе?

— А что?

— Я хочу с тобой поговорить. Но мне вскорости нужно быть в суде. Если у тебя есть время, проводи меня.

Мордхе пошел с ним. Ему было очень любопытно, что расскажет Шамай. Он, однако, тревожился за отца, который всегда не мог видеть, как плачет мать, который бегает один по лесу, ругает с досады крестьян, чувствует, что идет ко дну, что его помещик, Табецкий, уже погиб, а Шамай, Шамай Шафт, который вечно спрашивает, из чего это следует, что нужно носить белый воротничок и черные ботинки, а не наоборот — черный воротник и белые ботинки, этот Шамай, который вечно торчит в суде и каждый день у какого-нибудь помещика отнимает имение, становится хозяином…

— Шамай, — спросил Мордхе, — как вам не надоест судиться всю жизнь? Знаете ли вы, как много у вас врагов? Вы же богатый человек! Пора вам наслаждаться своим богатством, а не…

— Ха-ха-ха! — хитро прищурившись, засмеялся Шафт. — Я знаю, что деньги еще не все в жизни! Все же нужно уметь жить широко, как твой отец. Я могу-таки себе позволить пообедать за пять злотых, даже за десять, но, правду говоря, для меня это мучение! Эта необходимость сидеть, принимать услуги, мясо трех сортов… Не переношу этого! И я захожу в нашу столовую. Обед мне стоит всего один злотый, и я имею удовольствие. С твоим отцом, видишь ли, мне никогда не сравниться! Он ведь живет не по средствам! Ты в самом деле думаешь, что твой папа такой богач? Ничего подобного! В Плоцке ты встретишь десятки евреев, которые богаче его.

А то, что я имею много врагов, так что же мне делать? Да, — щипал он свою седую, жидкую бородку, — меня ведь считают ужасно скупым, но, поверь мне, Мордхе, если б я встретил подходящего жениха для моей Циреле, я бы ему передал все свои дела, а сам ушел бы от торговли… Понимаешь, с твоим отцом я не могу говорить! Он знает, что Шамай еще у твоего дедушки околачивался в кухне, за злотый ездил в город к резнику, кур резал, стоял навытяжку, как арендатор перед помещиком, а реб Авром — благочестивый еврей, богач, благотворитель. Он забывает, твой папа, об одном: Шамай в настоящее время — самый богатый человек в окрестностях и может во всякое время откупить лес у молодого Табецкого, и сам твой папа будет тогда служить у меня, у Шамая!

Мордхе оскорбился за отца; он не мог перенести веселых огоньков в глазах у Шамая.

— Но Шамай, — ударил себя Шафт в грудь, — зная, кто твой отец, не сделает этого. Шамай не ростовщик! Но я другое хочу сказать. Говорю я две недели тому назад с твоим отцом, — в сущности, я не умею с ним разговаривать, — говорю, что иду забрать лес и отдать его детям в приданое. «Какие дети?» — спрашивает он. Тут я уже не могу ему прямо в глаза смотреть и говорю тихо: «Я думаю, если реб Авром… как водится…» Думаешь, Мордхе, что я ошибаюсь? Знаю, что я не ровня твоему отцу! Ну, в самом деле, как может Шамай сравниться с реб Авромом? Но раз Бог осчастливил меня таким состоянием, я думаю, что это, вероятно, предначертано свыше, чтобы мы породнились. Что ты скажешь? Ты должен был видеть, как твой отец напал на меня! Я знаю отца, знаю его сумасбродства… Что ж, думаю я, поговорю с тобой, ты сдержаннее… Если это осуществится, Мордхе, я ухожу от дел, передаю тебе все мое состояние… Ну, что ты скажешь?

Мордхе своим ушам не верил. Он не представлял себе никогда, что Шамай, тот, который, по мнению людей, обладал миллионом злотых и у которого не было даже умывальника, а у дверей дома для умывания была вырыта ямка, куда стекала вода, — этот Шамай способен расстаться со всем своим богатством, лишь бы породниться с родовитыми людьми. Это так тронуло его, что он не решился признаться Шамаю, что не думает жениться, а собирается уехать. Мордхе увидел перед собою другого Шамая, которого не хотел огорчать. Он промямлил:

— Не печальтесь, Шамай, все устроится!

Оба с минуту шли молча. Снег скрипел. Шафт вдруг спохватился:

— Я совсем забыл! Что ты скажешь про этот список имен, который висит у ребе в синагоге?

— О чем вы говорите?

— Рассказывают, — Шафт втянул голову в плечи, так, что она еле была видна, — что сегодня ночью у Даниэля творилось такое, что сказать нельзя! И где? Под одной крышей с реб Менделе. Кто мог ожидать этого? Такая подлая женщина, такая…

— Висит список, вы говорите?..

— Утром висел. Потом реб Довидл велел сорвать. Поговаривают, что «двор» заставит Даниэля развестись с Душкой. Ах, как их избили! Нахмана так изувечили, что он лежит в постели! Да, послушай, как это случилось, что и твое имя там упоминается? — прикинулся Шамай дурачком. — Я сам читал.

— Мое имя?

— Да, я удивлялся. Ну, в самом деле, как это вышло? Ты… я думаю… прилично ли?.. Реб Иче очень огорчен этим! Ты же знаешь — он прямо не скажет…

Мордхе не отвечал, не слушал, что говорит Шамай, но почувствовал, что в Коцке ему стало тесно. Он не мог больше оставаться в этом городе. У реб Довидла не сегодня-завтра закроют перед ним двери… Он вспомнил о проповеднике, который велел ему отправиться бродить по белу свету, говоря, что Коцк для него не место. Вспомнил и обратился к Шамаю:

— Послушайте, Шамай, одолжите мне пять тысяч злотых. Но с условием, чтобы отец не знал об этом.

— Зачем тебе столько денег?

— Нужно.

— Когда ты станешь совершеннолетним? Через год?

— Через два.

— Хорошо, приходи ко мне в гостиницу.

— Когда?

— Когда тебе удобно. Я здесь пробуду, вероятно, недели две.

— Так мы увидимся… Какой день сегодня? Среда?