Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Но в ту черную ночь, стоя у парапета набережной, аббат думал лишь о суровой действительности. Его продолжали тревожить горькие мысли, навеянные дневной прогулкой, посещением Трастевере и дворца Фарнезе. Всматриваясь в мертвые воды Тибра, он готов был прийти к заключению, что, избрав Рим столицей, совершили роковую ошибку, за которую тяжко расплачивается молодая Италия. Он понимал, конечно, что выбор этот был неизбежен, ибо древний Рим столько веков слыл твердыней славы, владыкой мира, вечным городом и без него национальное единство всегда казалось немыслимым; в том-то и заключалась трагедия, что без Рима Италия существовать не могла, а избрав Рим столицей, она поставила под угрозу свое существование. Как глухо, как зловеще шумели во мраке волны мертвой реки! Ни одного судна, никакого оживления, никаких торговых и промышленных сооружений, как на судоходных реках больших городов! Разумеется, в свое время тут затевались грандиозные работы, создавались обширные проекты; Рим хотели сделать морским портом, углубить русло реки, чтобы крупные грузовые суда могли доходить до Авентина; но все это были пустые мечты, хорошо еще, если удастся расчистить устье, которое постоянно заносит илом. Вторая причина упадка города — это римская Кампанья, мертвая, пустынная равнина по берегам мертвой реки, окружающая Рим поясом бесплодных, заболоченных полей. Кампанью собирались осушить, возделать, засеять, безуспешно пытались решить вопрос, была ли эта местность плодородной при древних римлянах; но вот Рим и поныне стоит среди унылого кладбища, точно мертвый город прошлого, навеки отрезанный от современного мира болотистыми землями, занесенными прахом столетий. Тех благоприятных географических условий, которые в древности помогли Риму стать владыкой мира, в наше время уже не существует. Центр цивилизации вновь переместился, бассейн Средиземного моря разделен между несколькими могущественными державами. Вся жизнь сосредоточена теперь в Милане, главном центре торговли и промышленности, а Рим постепенно теряет свое значение. Вот уже двадцать пять лет, несмотря на героические усилия, его не удается пробудить от застоя, от дремоты, в которую он все более погружается. Современную столицу пытались создать слишком поспешно, она пришла в упадок и почти разорила нацию. Новые пришельцы — правительство, палата, чиновники — размещаются в Риме лишь временно и при наступлении жары спешат разъехаться, опасаясь вредного климата; гостиницы и магазины закрываются, улицы и парки пустеют, город, не живущий собственной жизнью, погружается в спячку, лишь только спадает искусственное оживление. Пока еще, в ожидании лучшего будущего, Рим просто парадная, показная столица, где население не убывает и не прибывает; необходим свежий приток денег и людей, чтобы достроить и заселить громадные пустующие здания новых кварталов. Если верно, что будущее всегда расцветает на развалинах прошлого, то можно еще надеяться на возрождение. Но раз почва настолько оскудела, что на ней больше не рождаются даже памятники искусства, не значит ли это, что животворные соки, создающие здоровых людей и могущественные нации, иссякли здесь навсегда?

По мере того как наступала ночь, за рекой, в домах Трастевере, один за другим гасли огни. И Пьер долго еще стоял в унынии, наклонившись над черной водой. Кругом сгущался бездонный мрак, и лишь вдалеке, на темном Яникульском холме, словно три звездочки, горели три огонька газовых фонарей. Волны Тибра уже не отсвечивали золотыми блестками, в его таинственных струях уже не сверкали фантастические баснословные сокровища; исчезла старая легенда, пропали золотые семисвечники, золотые вазы и драгоценности, потонуло во мраке древнее мифическое сокровище, как потонула былая слава самого Рима. Ни огонька, ни звука, только сонная тишина; лишь справа шум бурлящей воды в сточной трубе, уже невидимой в темноте. Река тоже исчезла из глаз, и Пьер лишь смутно угадывал в ее тяжелом, медленном течении вековую усталость, угрюмую старость, жажду небытия, бесконечную грусть древнего, прославленного Тибра, на дне которого будто погребен целый умерший мир. Только необъятное небо, великолепное вечное небо, ярко сверкало мириадами ослепительных звезд над темной рекою, поглотившей руины почти трех тысячелетий.

Когда Пьер, прежде чем подняться к себе, зашел немного посидеть в спальню Дарио, он застал там Викторину, которая оправляла постель на ночь; услышав, где он был, она испуганно вскрикнула:

— Как, господин аббат, вы опять гуляли по набережной в ночную пору? Неужто вы хотите, чтобы и вас пырнули ножом?.. Нет, уж я-то ни за что не выйду из дому так поздно в этом проклятом городе!

Затем обычным своим фамильярным тоном она обратилась к князю, который усмехался, удобно раскинувшись в кресле:

— А знаете, хоть эта девушка, Пьерина, сюда и не приходит, но я ее видела, она бродила там, среди развалин.

Дарио знаком велел ей замолчать. Он обернулся к священнику.

— Ведь вы с ней говорили. Это же глупо, в конце концов… Пожалуй, этот дикарь Тито еще вернется и всадит мне нож в другое плечо!

Вдруг он осекся, увидев рядом с собой Бенедетту, которая тихонько вошла пожелать ему покойной ночи. Страшно смутившись, Дарио хотел было заговорить, объясниться, поклясться, что совершенно не виноват в этой истории. Но Бенедетта только улыбалась, нежно успокаивая его:

— Ах, милый Дарио, я давно знаю о твоем приключении. Поверь, я не так уж глупа, я поразмыслила и поняла… Потому и перестала тебя расспрашивать, что все знаю и все-таки продолжаю любить тебя.

Бенедетта была особенно счастлива в тот вечер, она только что узнала, что монсеньер Пальма, защитник священных уз брака на их процессе, в благодарность за услугу, оказанную его родственнику, представил новую докладную записку в благоприятном для истицы духе. Разумеется, прелат не мог открыто перейти на ее сторону, из боязни впасть в противоречие с самим собой, но свидетельства двух врачей дали ему возможность вывести заключение, что девственность Бенедетты доказана; далее, уже не упоминая о том, что брачному сожительству препятствовало сопротивление жены, Пальма, искусно сопоставив факты, приводил доводы в пользу расторжения брака. Так как всякая надежда на примирение между супругами была потеряна, становилось очевидным, что им постоянно грозит опасность впасть в грех. Туманно намекнув, что муж уже поддался искушению, монсеньер Пальма восхвалял безупречную нравственность, благочестие и прочие добродетели жены, служащие залогом ее правоты. Не делая, однако, окончательного заключения, он всецело полагался на мудрое решение конгрегации Собора. Поэтому теперь, когда монсеньер Пальма в своем докладе отчасти подтверждал аргументы адвоката Морано, а граф Прада упорно отказывался явиться на суд, можно было не сомневаться, что конгрегация большинством голосов выскажется за расторжение брака, и это позволит его святейшеству вынести благоприятное решение.