Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Он снова улыбался, на губах его играла обычная тонкая усмешка, в которой было столько иронии и ума.

— Так вот! Когда вы увидите кардинала Бержеро, скажите ему, что неразумно преследовать во Франции иезуитов и объявлять их врагами нации. Это неверно, напротив: иезуиты ратуют за Францию, ибо они — за богатство, за силу и мужество. Франция единственная великая католическая держава, устоявшая на ногах, сохранившая независимость и могущество, единственная, на которую папство когда-нибудь сможет прочно опереться. Вот почему его святейшество, одно время думавший найти поддержку у победившей Германии, все же заключил союз с побежденной Францией, ибо он понимал, что без Франции для церкви нет спасения. И он последовал в этом политике иезуитов, тех самых пресловутых иезуитов, которых у вас в Париже так ненавидят… Скажите также кардиналу Бержеро, что он прекрасно поступил бы, приняв участие в деле умиротворения, дайте ему понять, как неправа ваша республика, столь мало помогающая святому отцу в его миротворческой деятельности. Франция смотрит на него сверху вниз, как на ничтожную величину, а это роковая ошибка для всякого правительства, ибо если папа как будто и не имеет политического влияния, зато он обладает огромной нравственной силой: он может в любой час овладеть сознанием людей и вызвать религиозные волнения, последствия которых невозможно предугадать. Папа и поныне управляет народами, ибо владеет душами людей, и ваша республика поступает крайне неосмотрительно, себе во вред, делая вид, будто она забыла об этом… И скажите ему, наконец, как прискорбно, что республика выдвигает в епископы такие бездарности, словно нарочно старается ослабить свое высшее духовенство. За несколькими счастливыми исключениями ваши епископы на редкость ограниченны, а значит, таковы и ваши кардиналы; люди посредственные, они не имеют здесь никакого влияния, не играют никакой роли. Что за жалкое зрелище явите вы на будущем конклаве! И почему вы относитесь с такой непонятной, слепой ненавистью к иезуитам, вашим политическим союзникам? Почему не воспользуетесь их умом и рвением, чтобы добиться с их помощью поддержки будущего папы? Ведь это же необходимо вам самим, в ваших интересах он должен продолжить у вас дело Льва Тринадцатого, так плохо понятого, так строго осужденного, ибо он пренебрегает мелкими нуждами сегодняшнего дня и трудится, главным образом, ради будущего, добиваясь объединения всех христианских народов в лоне святой матери-церкви… Скажите, скажите все это кардиналу Бержеро, пусть он примкнет к нам, пусть трудится для своей страны, работая для нас. Будущий папа! Да ведь в этом и заключается весь вопрос, — горе Франции, если в новом папе она не найдет продолжателя дела Льва Тринадцатого!

Нани снова поднялся, на этот раз действительно собираясь уйти. Никогда еще он не говорил с Пьером так откровенно и так долго. Но он, без сомнения, высказал лишь то, что по каким-то причинам счел нужным сказать; он говорил медленно, мягко, чувствовалось, что он заранее обдумал и взвесил каждое слово.

— Прощайте, любезный сын мой, повторяю еще раз: подумайте обо всем, что вы видели и слышали в Риме, и будьте благоразумны, не губите своей жизни.

Пьер поклонился и пожал протянутую ему мягкую, пухлую руку.

— Еще раз благодарю вас, монсеньер, за вашу доброту, можете не сомневаться — я ничего не забуду, запомню все, что видел здесь.

Пьер смотрел вслед прелату: в своей тонкой сутане Нани выступал легким шагом завоевателя, идущего навстречу грядущим победам. Нет, нет, Пьер ничего не забудет из этой поездки в Рим, ничего, что здесь видел. Он уже знал, что означает объединение всех народов в лоне святой матери-церкви: это светская власть папства, при которой учение Христа станет орудием господства владыки мира — потомка Августа. Да, он не сомневался, что иезуиты любят Францию, старшую дщерь церкви, ибо она одна еще может помочь своей матери вновь завоевать господство над миром, но любят ее, как черные полчища саранчи любят посевы, на которые они набрасываются с остервенением и пожирают без остатка. И сердце аббата вновь исполнилось бесконечной печалью от смутной догадки, что в гибели этого старинного рода, в горе и разрушении опять-таки повинны иезуиты, именно они принесли сюда столько бедствий и страданий.

Тут Пьер обернулся и заметил дона Виджилио, который стоял перед большим портретом кардинала, опершись на столик, закрыв лицо руками, словно ему хотелось скрыться, исчезнуть навсегда; секретарь весь дрожал — то ли от страха, то ли от озноба. Улучив минуту, когда в комнате не было посторонних, он поддался порыву безмерного отчаяния и потерял власть над собой.

— Господи! Что с вами? — спросил Пьер, подходя к нему. — Вы больны? Могу ли я вам помочь?

Но дон Виджилио, закрывая лицо руками, задыхался и бормотал что-то сквозь стиснутые пальцы. Пьер разобрал лишь приглушенный крик ужаса:

— Ох, Папарелли! Папарелли!

— Что такое? Что он вам сделал? — с изумлением спросил аббат.

Тогда секретарь отнял от лица руки, уступив томительному желанию кому-нибудь довериться.

— Как! Что он мне сделал?.. Неужели вы ничего не понимаете, ничего не видите?! Вы не заметили, как он завладел кардиналом Сангвинетти, чтобы проводить этого человека к его высокопреосвященству? В такую минуту навязать кардиналу общество заведомо ненавистного соперника! Какая неслыханная наглость! А незадолго до того, вы обратили внимание, с каким злобным коварством он выпроводил отсюда старую даму, давнишнего друга семьи, которая хотела только поцеловать руки кардиналу и выразить свое искреннее сочувствие? А ведь это было бы так дорого его высокопреосвященству… Говорю вам, Папарелли здесь хозяин, он отворяет или запирает двери перед кем захочет, он держит нас всех в руках, точно щепотку пыли, которую можно развеять по ветру!

Пьер встревожился, видя, как пожелтел секретарь, как он дрожит.

— Полно, полно, друг мой, вы преувеличиваете.

— Преувеличиваю?.. А знаете ли вы, что произошло сегодня ночью, при какой сцене мне невольно довелось присутствовать? Не знаете? Так я вам расскажу.

Оказывается, накануне донна Серафина, еще до того как она вернулась домой и узнала о разразившемся ужасном несчастье, уже была глубоко расстроена дурными вестями, которые ей сообщили в городе. Поговорив в Ватикане с кардиналом-секретарем и несколькими знакомыми прелатами, она убедилась, что положение ее брата сильно пошатнулось, что он нажил себе многочисленных врагов в Священной коллегии, так что его избрание на папский престол, вероятное в прошлом году, стало, по-видимому, невозможным. Мечта всей ее жизни разом рушилась, честолюбивая надежда, которую она давно лелеяла, лежала разбитая у ее ног. Как? Почему? Она в отчаянии стала доискиваться причин и узнала о множестве совершенных кардиналом ошибок, о его резких, бестактных выходках, о речах и поступках, оскорбивших многих людей, — словом, о вызывающем поведении, которым он, словно нарочно, старался испортить все дело. Хуже того, во всем она узнавала именно те оплошности, против которых сама предостерегала брата, а он упрямо совершал их под тайным влиянием Папарелли, этого ничтожного, жалкого прихвостня, чья пагубная власть чувствовалась во всем: шлейфоносец разрушал плоды ее усилий, ее бдительной преданности. Поэтому, несмотря на несчастье, поразившее их дом, она не пожелала откладывать изгнание предателя, тем более что его старинная дружба со зловещим Сантобоно и история с корзинкой фиг, переданной ими из рук в руки, леденила ей кровь чудовищным подозрением, о котором она едва смела думать. Но с первых же слов ее требование вышвырнуть предателя за дверь натолкнулось на резкое, непреодолимое сопротивление брата. Он и слышать ничего не хотел, им тотчас овладел неистовый приступ гнева, все сметавшего на своем пути; он кричал, что дурно с ее стороны нападать на такого скромного, богобоязненного человека, обвинял сестру в том, что она играет на руку врагам; погубив монсеньера Галло, они хотят теперь оклеветать этого бедного смиренного священника, к которому он искренне привязан. Бокканера называл все городские слухи злостной выдумкой и клялся, что оставит шлейфоносца при себе, хотя бы для того, чтобы выказать презрение к клевете. И донне Серафине пришлось умолкнуть.