Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

— К чему отчаиваться? — горячо продолжал Орландо. — Пусть Рим и лег тяжким грузом на наши плечи, он все же остался той великой целью, к которой мы стремились. Мы достигли этой вершины и сохраним ее в ожидании грядущих событий… К тому же если население города не увеличивается, то и не убывает, остались те же четыреста тысяч жителей, и прирост может снова начаться, как только уберут задержавшие его помехи. Мы были неправы, думая, что Рим может стать таким, как Берлин или Париж; этому препятствовало множество социальных, исторических и даже этнических причин, которые не исчезли и поныне. Но кто знает, какие неожиданности ожидают нас завтра, кто может запретить нам надеяться, верить в горячую кровь, текущую в наших жилах, кровь древних завоевателей мира? Я не выхожу из комнаты, я разбит, повержен в прах, ноги мои омертвели, и все же порой мною вновь овладевает прежнее безумие — я верю в Рим, как в родную мать, верю, что он непобедим, бессмертен, и жду, когда два миллиона жителей придут и заселят эти злополучные новые кварталы, которые сейчас пустуют и уже начинают разрушаться. Они придут, несомненно, придут! И почему бы им не прийти? Вы увидите, да, увидите, дома скоро заполнятся, придется строить еще и еще… И, скажите по правде, разве можно назвать бедной страну, владеющую Ломбардией? А разве наш Юг не источник неистощимых богатств? Дайте установиться миру, и когда Юг сольется с Севером, вырастет новое поколение людей труда; раз земля наша богата, плодородна, придет день, когда она покроется могучими всходами, и под жарким солнцем созреет великая долгожданная жатва!

Он весь горел воодушевлением, глаза его сверкали молодым огнем. Пьер улыбался, покоренный пылом старика, и наконец сказал:

— За это дело надо приниматься снизу, начинать с народа. Надо воссоздать людей.

— Совершенно верно! — вскричал Орландо. — И я все время твержу — надо воссоздать Италию. Можно подумать, будто восточный ветер унес прочь с нашей древней земли животворные семена могучих и славных поколений. Нашей стране далеко до Франции, у нее нет таких запасов людей и денег, откуда можно черпать полными пригоршнями. Но такой неиссякаемый источник должен открыться и у нас. И для этого надо начинать снизу. Да! Надобно повсюду открывать школы, изгонять невежество, бороться с грубостью и ленью при помощи книг, и тогда просвещение, образование создадут тот трудовой народ, который нам необходим, если мы не хотим выпасть из сообщества великих государств. Я повторяю: для кого же мы трудились, отвоевывали Рим, стремясь в третий раз покрыть его славой, если не для будущей демократии? Чем же объяснить, что все здесь рушится и ничто не дает живучих ростков? Только тем, что у нас нет демократии. Да, да! Решение задачи состоит именно в этом — надо создать народ, создать итальянскую демократию!

Пьер колебался, не решаясь сказать, что нацию не так-то легко изменить, что Италия — плод своей земли, своей истории, длинной вереницы поколений и что попытка преобразовать ее одним ударом — опасная затея. Ведь народы, как и все живые существа, последовательно проходят через кипучую юность, плодотворную зрелость и постепенное увядание, которое кончается смертью. Современный, демократический Рим, великий боже! Современный Рим именуется сегодня Лондоном, Парижем, Чикаго. Но Пьер ограничился тем, что осторожно возразил:

— Однако не думаете ли вы, что в ожидании великого обновления Италии самим народом вам следует быть благоразумнее? Ваши финансы в таком плачевном состоянии, вы переживаете столько социальных и экономических затруднений, что рискуете вызвать страшнейшие катастрофы, прежде чем обретете людей и деньги. Как мудро поступил бы тот из ваших министров, кто заявил бы с трибуны: «К сожалению, наша гордыня нас обманула, мы напрасно провозгласили, будто за один день стали великой нацией, для этого требуется много времени, много труда и терпения; пока что мы просто молодой народ, который набирается сил, работает в своем доме, мужает и еще долго не будет домогаться владычества; мы разоружимся, откажемся от военного и морского бюджета, от всех бюджетов, укрепляющих наш внешний престиж, и посвятим все силы внутреннему процветанию нашей страны, образованию, физическому и нравственному воспитанию великого народа, которым мы клянемся стать через пятьдесят лет». Образумьтесь, образумьтесь — в этом ваше спасение!

Орландо, слушая аббата, понемногу мрачнел, снова погрузившись в тревожные думы. Наконец, устало, печально махнув рукой, он сказал вполголоса:

— Нет, нет! У нас освищут министра, который вздумает сделать такое признание. Это было бы слишком горько, нельзя этого требовать от народа. Все возмутились бы, вскипели бы от негодования. Было бы, пожалуй, еще опаснее одним ударом разрушить все, что мы создали до сих пор. Сколько разбитых надежд, сколько банкротств, сколько средств, затраченных понапрасну! Нет, теперь нас могут спасти только терпение и мужество, итак — вперед, всегда вперед! Мы очень молодой народ, и мы захотели добиться за пятьдесят лет объединения, на которое другие народы затратили два столетия. Ну, что ж! Теперь приходится расплачиваться за эту поспешность, надо ждать, когда посев созреет и наполнит зерном наши житницы.

Он опять взмахнул рукой, уверенно, широко, как бы подчеркивая свою надежду на будущее.

— Вы знаете, я всегда был против союза с Германией. Как я и предсказывал, этот союз нас разорил. Мы еще не доросли до того, чтобы идти в ногу с такой богатой, могущественной страной, к тому же мы все время готовились к войне, считая ее близкой, неизбежной, а потому жестоко страдаем от непосильного бюджета, который под стать лишь великой державе. Ох, уж эта война! Она так и не разразилась, но высосала из нас кровь, соки, золото, и притом без всякой пользы! Теперь нам остается порвать с союзницей, которая, играя на нашей гордыне, не оказала нам ни малейшей помощи, не доверяла нам, постоянно давала дурные советы… Однако все это было неизбежно, а между тем во Франции ничего не хотят понять. Я могу говорить откровенно, ибо я давнишний друг Франции, за что здесь даже негодуют на меня. Объясните же вашим соотечественникам, которые упорно не желают нас понять, что после завоевания Рима мы страстно хотели вновь занять наше прежнее положение, нам необходимо было играть видную роль в Европе, чтобы утвердить себя как могущественную державу, с которой отныне пришлось бы считаться. Колебания были невозможны, все наши интересы с явной, неоспоримой очевидностью толкали нас в объятия Германии. Народы, как и отдельные лица, неизбежно подчиняются жестокому закону борьбы за существование, вот в чем объяснение и оправдание разрыва между нами: родные сестры забыли о семейных узах, об этнической общности, торговых связях, даже, если угодно, об оказанных друг другу взаимных услугах… Да, наши нации — сестры, а теперь они готовы разорвать друг друга, они пылают такой ненавистью, что и та и другая утратили здравый смысл. Мое старое сердце обливается кровью, когда я читаю в ваших и наших газетах статьи, направленные друг против друга, точно ядовитые стрелы. Когда же прекратится эта братоубийственная война? Кто первый поймет, что нам нужен мир, союз романских народов: это необходимо, если наши нации хотят выжить среди все более грозного потока других наций, готового их поглотить. — И старый герой закончил, повеселев, с мечтательным благодушием: — Право, дорогой господин Фроман, вы должны обещать, что, вернувшись в Париж, поможете нам. Даже если у вас будет очень узкое поле деятельности, поклянитесь мне добиваться мира между Францией и Италией, ибо нет на свете более святой задачи. Вы прожили у нас три месяца и можете с полной откровенностью рассказать все, что здесь видели, слышали. Если у нас есть свои недостатки, то, поверьте, и вы не без греха. К тому же, черт побери, семейные ссоры не могут длиться вечно!