Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Взгляд его упал на бронзовую дверь, и ему вспомнилось, как еще утром он задавался вопросом, что таится там, за этими грузными створами с квадратными шляпками толстых гвоздей. Он пока не решался ответить на этот вопрос, не решался судить по первому впечатлению: обретут ли здесь новые поколения, жаждущие братства и справедливости, религию грядущей демократии. Но как живо было это первое впечатление, грозившее крушением его мечты! Бронзовая дверь! Да, непроницаемая и неприступная, она за своими древними створами укрывала Ватикан, отгораживала его от вселенной столь надежно, что за три столетия в него не смогли просочиться никакие новые веяния. Пьеру довелось только что увидеть, как во всей своей незыблемости воскресали за этой дверью канувшие в прошлое века, вплоть до шестнадцатого. Время словно остановилось здесь навсегда. Ничто тут не менялось, даже одежда швейцарской гвардии, нобилей, прелатов; да и люди здесь оставались такими же, как триста лет назад: тот же этикет, то же платье, те же идеи. Вот уже четверть века, как папы в знак протеста высокомерно по доброй воле замкнулись у себя во дворце; но пребывание в плену у прошлого, у традиции длилось много дольше: оно длилось столетия и угрожало иной, серьезной опасностью. Подобно папам, и самый католицизм оказался замкнутым в стенах этого дворца; цепляющийся за догмы, омертвелый, он устоял и выжил лишь благодаря мощи своей обширной иерархической организации. Не потому ли при всей своей кажущейся гибкости католицизм под страхом собственной гибели не мог пойти ни на какие уступки? И что за страшный мир он собою являет: сколько гордыни, честолюбия, ненависти и междоусобиц! И какое странное затворничество, какие разные миры встречаются за этими железными засовами! Христос разделяет общество Юпитера Капитолийского, языческая роскошь братается с апостольским аскетизмом, пышность Возрождения окружает евангельского пастыря, облеченного властью во имя бедных и смиренных духом. На площади св. Петра заходило солнце, от прозрачного неба веяло сладостной негой римского заката; к концу этого прекрасного дня, проведенного в величайшем дворце мира, в обществе Микеланджело, Рафаэля, богов античности и папы римского, молодой священник был в полной растерянности.

— Ну что ж, простите меня, дорогой аббат, — заключил Нарцисс. — Должен вам теперь признаться, я подозреваю, что мой храбрый кузен боится скомпрометировать себя и не желает впутываться в ваше дело… Я еще повидаю его, но не стоит слишком на него рассчитывать.

Было уже около шести, когда Пьер возвратился в палаццо Бокканера. Обычно он скромно входил в дом со стороны переулка и, открыв дверь своим ключом, по узкой лесенке поднимался прямо к себе. Но сейчас ему захотелось показать Бенедетте письмо, полученное этим утром от виконта Филибера де Лашу; поэтому Пьер поднялся по парадной лестнице; он удивился, никого не обнаружив в прихожей. В обычные дни, если Джакомо куда-нибудь уходил, здесь водворялась Викторина с каким-нибудь незамысловатым шитьем. Стул ее был в прихожей, аббат заметил на столе и оставленную ею работу, но сама она, очевидно, куда-то вышла, и Пьер отважился войти без доклада в первую гостиную. Там было уже почти темно, кротко угасали умирающие сумерки; и вдруг пораженный священник остановился, не осмеливаясь двинуться дальше: из соседней комнаты, большой желтой гостиной, доносились исступленные голоса, шорохи, грохот падения, там явно шла борьба. Пламенные мольбы сменялись страшными угрозами. Внезапно, отбросив колебания, Пьер, как бы помимо своей воли, ринулся вперед, уверенный, что кто-то там, в гостиной, обороняется из последних сил.

Он вбежал в комнату и остановился, ошеломленный. Дарио, обезумев от желания, в неистовом порыве схватил Бенедетту за плечи, опрокинул на диван, — в этом изящном юноше, последнем отпрыске дряхлеющего рода, бурлила бешеная кровь Бокканера: он готов был совершить насилие, он желал Бенедетту, он обжигал ей лицо страстными мольбами:

— Ради бога, дорогая… Ради бога, иначе мне не жить, да и тебе тоже!.. Ведь ты же сама сказала, что все кончено, что никогда не удастся расторгнуть этот брак. Не делай же нас обоих несчастными, люби меня, ведь ты меня любишь, и позволь мне любить тебя, позволь мне любить тебя!

Но плачущая контессина с такой же дикой энергией обеими руками отталкивала Дарио, на лице ее была написана несказанная нежность и страдание.

— Нет, нет! Я тебя люблю, но не хочу, не хочу! твердила Бенедетта.

В эту минуту бессильной ярости Дарио ощутил присутствие постороннего. Он стремительно выпрямился и обезумевшим взглядом тупо уставился на Пьера, едва ли узнавая его. По щекам юноши струился пот, глаза налились кровью; закрыв обеими руками лицо, он выбежал с ужасным страдальческим стоном, в котором сквозь слезы раскаяния еще прорывалось неудовлетворенное желание.

Бенедетта, задыхающаяся, растерянная и обессилевшая, осталась сидеть на диване. Пьер в замешательстве не мог произнести ни слова; но, увидев, что он сделал движение, чтобы уйти, контессина, уже несколько успокоившись, взмолилась:

— Нет, нет, господин аббат, не уходите… Прошу вас, сядьте, я хочу с вами поговорить.

Пьер подумал, что ему следует все же извиниться за свое внезапное вторжение; он пояснил, что дверь первой гостиной была приоткрыта, а в прихожей он увидел лишь оставленную Викториной на столе работу.

— Ну да, конечно! — воскликнула Бенедетта. — Викторина должна быть там, я недавно ее видела и позвала ее, когда бедняжка Дарио чуть не потерял голову… Странно, почему она не пришла?

Лицо Бенедетты, разгоряченное борьбою, все еще пылало; слегка наклонившись к Пьеру, она порывисто воскликнула:

— Послушайте, господин аббат, я вам все расскажу, я не хочу, чтобы вы слишком уж плохо думали о моем бедном Дарио. Это было бы очень грустно… Видите ли, я немножко сама во всем виновата… Вчера вечером Дарио предложил мне встретиться здесь и обо всем спокойно потолковать. Я знала, что тетушки в этот час в гостиной не будет, и предложила ему прийти… Это так естественно, не правда ли? Увидеться, поговорить: ведь мы испытали такое огорчение, когда узнали, что, наверно, так никогда и не удастся расторгнуть мой брак. Все это слишком мучительно, надо было на что-то решиться…

Но едва только Дарио пришел, мы оба расплакались, крепко обнялись, осыпая друг друга ласками, и слезы наши смешались. Я без конца целовала Дарио, твердила, что обожаю его и мысль, что я причина его несчастья, приводит меня в отчаяние, говорила, что не в силах видеть, как он страдает, и, наверно, умру от горя. Возможно, это и придало ему смелости, ведь Дарио не ангел, я не должна была так долго сжимать его в своих объятиях… Понимаете, господин аббат, он под конец совсем обезумел и пожелал добиться того, что я поклялась перед мадонной подарить только моему супругу.