Люси Монтгомери - Рилла из Инглсайда

Когда я вернулась домой и примерила ее перед зеркалом в моей комнате, на меня напали сомнения. Безусловно, она была мне очень к лицу, но почему-то казалась слишком изысканной и нарядной для того, чтобы носить ее в церковь и на наши скромные деревенские встречи… короче, слишком бросающейся в глаза. В шляпном магазине она мне такой не казалась, но здесь, в моей маленькой белой комнатке, все было иначе. И этот ужасный ценник! А в Бельгии люди голодают! Когда мама увидела шляпу и ценник, она только посмотрела на меня. Мама — мастерица говорить взглядом.

— Ты думаешь, Рилла, — начала она тихо… слишком тихо… — что поступила правильно, потратив так много на шляпу, тем более сейчас, когда в мире так много нужды и горя?

— Мама, я заплатила за нее из моих карманных денег! — воскликнула я.

— Дело не в этом. Сумма, которая выдается тебе на карманные расходы, была определена исходя из принципа разумной цены каждой необходимой тебе вещи. Если ты платишь слишком много за что-то одно, тебе придется урезать себя в чем-то другом, а это нехорошо. Но, если ты, Рилла, считаешь, что поступила правильно, мне больше нечего сказать. Я оставляю это на твоей совести.

До чего я не люблю, когда мама оставляет что-нибудь на моей совести! К тому же оставляй на совести или не оставляй, что я могла сделать? Вернуть шляпу в магазин было невозможно: я надевала ее на концерт в городе… так что я должна была оставить ее себе! Я чувствовала себя настолько неловко, что меня охватил гнев — холодный, спокойный, убийственный гнев.

— Мама, — начала я высокомерно, — мне жаль, что тебе не нравится моя шляпа…

— Не сама шляпа, — сказала мама, — хотя я считаю, что она не совсем подходит такой молодой девушке… но, прежде всего, цена, которую ты заплатила за нее.

То, что меня перебили, никак не могло умерить мой гнев, так что я продолжила, еще более холодным, спокойным и убийственным тоном, чем прежде, — так, словно и не слышала маминых слов.

— …но я вынуждена оставить ее себе. Однако я обещаю, что не куплю себе другой шляпы в следующие три года или до завершения войны, если она продлится дольше трех лет. Даже ты, — о какой сарказм я вложила в это «ты», — не сможешь сказать, что я заплатила слишком много, если сумма будет распределена по меньшей мере на три года.

— И трех лет не пройдет, как эта шляпа тебе надоест, — сказала мама с раздражающей улыбкой, которая, если перевести ее на язык слов, означала, что я не сдержу обещания.

— Надоест или нет, а носить ее я буду именно столько, сколько сказала, — заявила я, а потом ушла к себе наверх и там плакала, вспоминая, как язвительно говорила с мамой.

Я уже ненавижу эту шляпу. Но я сказала, что проношу ее три года или всю войну, и я буду ее носить! Я поклялась в этом и сдержу клятву, чего бы то ни стоило.

Это одно, что пошло «вкривь и вкось». Другое — то, что я поссорилась с Ирен Хауард… или она со мной… или нет, мы поссорились друг с другом .

Вчера члены молодежного Красного Креста встречались у нас в Инглсайде. Собрание должно было начаться в половине третьего, но Ирен появилась в половине второго, так как ей представилась удобная возможность доехать с кем-то, кто направлялся в нашу деревню из Верхнего Глена. Ирен ужасно нелюбезна со мной с тех пор, как вышел этот спор насчет угощения, а кроме того, я уверена, она обижается, что ее не выбрали председателем. Но я твердо решила, что никаких раздоров быть не должно, и потому ни разу ничего ей об этом не сказала, а вчера, когда она пришла к нам, она казалась опять очень милой и славной, и я надеялась, что она больше не обижается и мы сможем дружить совсем как прежде.

Но как только мы сели в гостиной, Ирен принялась, как говорится, гладить меня против шерсти. Я заметила, как она бросила взгляд на мой новый мешок для спиц и клубков. Все девочки твердили мне, что Ирен завистлива, но прежде я никогда не верила им.

Первым делом она набросилась на Джимса… Ирен притворяется, будто обожает младенцев… она выхватила его из колыбели и расцеловала все его лицо . А ведь Ирен отлично известно, что я не люблю, когда Джимса целуют подобным образом. Это негигиенично. А потом, затормошив его до того, что он начал капризничать, она взглянула на меня с противным легким смешком, но сказала самым сладеньким тоном:

— Рилла, дорогая, у тебя такой вид, словно ты думаешь, что я отравлю ребенка.

— О, нет, Ирен, я этого не думаю — сказала я точно так же сладенько, — но ты знаешь, Морган говорит, что ребенка следует целовать исключительно в лобик, чтобы не заразить его какими-нибудь микробами, и я всегда придерживаюсь этого правила в отношении Джимса.

— Помилуй, неужели у меня столько микробов? — спросила Ирен жалобно.

Я знала, что она подшучивает надо мной, и у меня внутри все закипело… хотя внешне ничего не было заметно — ни пара, ни бульканья. Я была твердо намерена не ссориться с Ирен.

Затем она посадила Джимса себе на колени и начала его подкидывать . Так вот, Морган говорит, что для младенца нет ничего хуже, чем такое подкидывание. Я никогда не позволяю никому подкидывать Джимса. Но Ирен подкидывала его, и несносному ребенку это нравилось. Он улыбнулся… впервые в жизни. Ему уже четыре месяца, а до этого дня он еще ни разу не улыбнулся. Даже маме и Сюзан не удалось выманить улыбку у этого существа, как они ни старались. А тут он улыбался, потому что Ирен Хауард подкидывала его! И говорите после этого о благодарности!

Должна признать, что улыбка очень изменила его лицо. На щеках у него появились две премилые ямочки, а его большие карие глаза лучились смехом. Впрочем, я считаю, что восторги Ирен из-за этих ямочек были просто глупыми. Можно было подумать, что она считает их творением своих рук. Но я продолжала невозмутимо шить и не восторгалась, так что вскоре Ирен, устав подкидывать Джимса, положила его назад в колыбель. Ему это, после того как с ним так долго играли, очень не понравилось, и он начал плакать и капризничал до самого вечера, хотя, если бы только Ирен не приставала к нему, он не причинил бы никому никакого беспокойства.

Ирен поглядела на него и спросила, часто ли он так плачет, словно никогда прежде не слышала, как плачет младенец. Я терпеливо объяснила, что дети должны плакать столько-то минут в день, чтобы разрабатывать легкие. Так говорит Морган.

— Если Джимс совсем не плачет, мне приходится заставлять его поплакать по меньшей мере минут двадцать, — сказала я.

— О, неужели? — воскликнула Ирен со смехом, словно не веря мне.

Моргановский «Уход за новорожденным» остался в комнате наверху, а иначе я живо убедила бы ее в своей правоте. Затем она сказала, что у Джимса мало волос… она никогда не видела такого лысого четырехмесячного ребенка.