В. Белов - ДУША БЕССМЕРТНА

Он жил у реки в бане вдвоем с матерью, по прозвищу Красно-певка. Ее прозвали так за могучий скорбный голос, даже в старости она певала на свадьбах.

Кроме бани, матери и ружья с припасом, у парня было несколько рогатин. Трое медведей, заколотые в разное время, скопили деньжат на упряжь, а сама лошадь еще гуляла по еловым урочищам, объедала розовую, как Наташкины губы, малину да ворошила муравейники.

Как-то, еще задолго до Ильина дня, в деревню сама не своя с мокрым подолом, прибежала соседская баба — востроглазая Грашка. Она всплеснула руками и закричала на всю волость.

— Господи милостивой, господи милостивой! Экой-то медведище осемьсветный. Только пришла я на подсеку-то, а он как начал на меня харкать да плевать из малинника-то, начал…

По Грашкиным словам выходило, что она тут же кинула корзину с ягодами, а медведь гонился за нею до самого, считай, поля.

— Только пришла я на подсеку-то… Ой, милые! Как начал он на меня харкать. А краски у меня, уж другой день краски идут. Вот он, видно, как кровь-то почуял…

Грашке можно было бы и не особо верить, но медведя увидели снова, уже на другой подсеке, а еще через неделю из поскотины еле живую с ободранной хребтиной привезли корову. Потом зверь задрал телушку.

По сказкам и россказням, медведь был не здешний, а пришлый и великан по размеру, не чета местным медведишкам, что топтали овес и поливали чернотропы жидким пометом.

И вот как раз в самый Ильин день Ермолай наконец напал на медвежий след. Громадная, с хорошую ендову, лапа явственно отпечаталась на влажной земле. Зверь уже собрался залечь, ходил около горушки, обросшей густым ельником. По раскуроченным муравейникам и следам видно было, что он не стеснялся и ходил по лесу козырем.

— Ну погоди, доберусь я до тебя! — подумал тогда Ермо-лай, вышел в поле, а потом и приключилась у него история с Наташкой.

А Наташка после того ходила как в воду опущенная, на люди не показывалась. Как ни темна была ильинская ночь, а кто-то углядел, и пошла по волости худая слава. А после того, как низкие тесовые ворота были кем-то вымазаны въедливым дегтем, Наташке стало и совсем худо. Вся в слезах, она до зари скоблила воротницу хлебным ножиком, а мать исхлестала девку вожжами.

— Что я тебе клюкву буду на постелю-то сыпать, когда за-муж-то выйдешь? Лежи, батявка, острамила на всю округу.

Наташка не смела даже и реветь. Она и сама не знала, как все приключилось после того, как началась драка и Триха Ярыкин, с которым она сидела в сеновале, убежал в деревню, на ходу выламывая кол из огорода. Наташка по-хорошему гуляла с Трихой, но сердце к нему у нее не лежало. И хоть много слез пролила из-за Ермолая, только думала она теперь о нем, об охотнике. Но совсем повеселела девка, когда через неделю в новом, оставшемся еще от девичества казачке в избу вошла высокая ширококостая Краснопевка и с достойным поклоном покрестилась на образа. Наташкина мать, еле скрывая радость, поставила самовар. Был сговор, но не в добрый, видимо, час пришла Краснопевка сватать Наташку. К этому времени медведь шалил все больше и больше. Не одна семья осталась на зиму без молока и без кожи на сапоги. Мужики решили идти на зверя облавой. Он залег на еловой горушке с первыми заморозками, но обида была велика, и однажды кто с ружьишком, кто с рогатиной, а кто и просто с топором собрались на медведя. Собаки враз подняли его. Мужики осторожно шли на треск сучьев, окружая зверя, но когда он поднялся на задние лапы, струхнули. Такой туши еще никто не видывал. Один Ермолай осмелился подскочить поближе… Парень не видел, как медведь, вздрагивая черным носом, впустую бил коричневой лапой по собакам. Собаки визжали, увертываясь, но не отступаясь от зверя. Ермолай изловчился, приноровил рогатину (на ружье он не понадеялся) под падающую громадину, но во время падения туловище зверя скособочилось и рогатина соскользнула. Покуда Ермолай вытаскивал топор из-за кушака, медведь накрыл охотника мохнатым вонючим брюхом. «Каюк!» — только и мелькнуло в голове парня. Триха Ярыкин был рядом, с ружьем, только то ли рука у него дрогнула, то ли еще от чего, не выстрелил. Он видел, как собаки, которые посмелее, наскакивали, ухитряясь вырвать из боков зверя клок-другой, как рявкал медведь. Ермолай не двигался, лежал лицом в землю, и зверь лапой перевернул охотника на спину, положил лапу ему на лицо и от переносицы, словно кожуру с картошины, закатал к затылку кожу со лба и черепа и с ревом ушел в чащу ельника. Ермолай до самой масленицы провалялся на лавке в своей теплой прокопченной бане. Краснопевка все время прикладывала к голове сына какие-то травы. Без бровей и без волос, лицо Ермолая пугало даже больших ребятишек, и все-таки Наташка пошла за него, у нее уже было такое брюхо, что она не видела носки сапог. После женитьбы Ермолай ходил только за зайцами, потихоньку рубил избу в деревне, но однажды, на беседе, пьяный Триха Ярыкин назвал его драным. Ермолай пристукнул его, и Триха носом открыл двери. Новый урядник Дроздов был тогда холостой, форсил на беседах перед девками, хотел показать власть. Ермолай пристукнул и того; тогда урядник Дроздов закатился в избу опять, вытащил из ножен шашку. Ермолай отнял у него шашку и через колено, как погонялку, переломил ее, а обломки кинул к порогу.

Вскоре Триха Ярыкин подстерег Ермолая у бань и убил еловым колом, а Наташка весной умерла от надсады во время родов.

Краснопевка окрестила внука Григорием. Таким образом, прозвище родилось раньше самого Миронова.

Нельзя сказать, что жизнь Гриши Драного на первых порах была сладкой. В будни Краснопевка сама дорубливала избу, недостроенную сыном Ермолаем, а по воскресениям ходила с корзиной по миру. Она вставала рано, привязывала внучка веревкой за ногу к деревянному штырю, на верхней полке, чтобы не упал, и с топором уходила к недостроенной избе. Сидя на углу сруба, она широко, по-мужски тюкала по дереву, избу таки дорубила. По весне баня сгорела, и Гришу еле вытащили из дыма; Краснопевка вместе с внуком переселилась в недоделанную избу. Ни пола, ни потолка, ни крыши еще не было; только две тесины укрывали Гришу от дождя, когда Краснопевка уходила собирать милостыню. Иногда к ночи она не успевала возвратиться, вернувшись уже на другой день, сладостно крестилась и приговаривала: «Уж больно добро дома-то, уж больно добро дома-то». Таким манером Г риша и рос до семи лет. К этому времени избу доделали. Краснопевка совсем одряхлела и обязанности добывать пропитание перешли к Грише. Он уходил за милостынями уже довольно далеко, в соседние волости, другие нищие, постарше, его иногда поколачивали, ребятишки кидали в него камнями, но Гриша особенно не унывал. Он приносил домой корзину кусочков, и Краснопевка сортировала их: этот ржаной сюда, этот житный сюда, а редкие пшеничные прибирались подальше. Так он ходил два года. Но однажды, когда он шел из какой-то деревни, в спину ему кто-то спел: «Золотое ремесло, на руке перевесло. Нет ни горя, ни тоски, в корзине брякают куски». После этого он стал стыдиться просить милостыню. Ему шел уже девятый год, он подрядился в пастухи, и жизнь пошла лучше…