В. Белов - ДУША БЕССМЕРТНА

— Господи, чего дальше-то будет? — со звонким испугом восклицала Марья Смирнова.

— Маня, конец свету! — убеждала Киюшка, Кочева старуха. — Истинно!

— Неужто погибнем?

— Мы-то свое, может, и доживем, а им, деткам-то, и водички чистой, может, не останется! Ежели иконы воруют да могилы раскапывают, дак простит ли Господь?

Марья пришла на ферму, чтобы изловить ветеринара, который еще зимой обещал спилить коровий рог. (Туляков так и сулит до самого сенокоса.)

— Бес — не мужик, только бы пить, — подтвердила Марьины мысли Киюшка. — А вот дедушко-то евонный ничего век свой в рот не брал, кроме пива да сусла. И то по праздникам. А этот вишь как вино-то зырит, да еще приговаривает: «Теленок не пил, дак он и сдох».

Марья не помнила туляковского деда. Как она могла помнить всех стариков из дальних тех волостей? И про свою родню Киюшка зря спрашивала. Сельсовет был один, а деревень много. Правда, кое-кто из Киюшкиной родни остался и в Марьиной памяти.

Навсегда остался-то. И не кое-кто, а первый Киюшкин ухажер, дролечка, суженый-ряженый, наконец, просто Киюшкин первый муж. Киюшка ухитрилась выйти замуж в Петровский пост, как раз в первый месяц войны. Тогда уже двенадцатый год был народ при колхозах. Вроде бы стали и привыкать, куда денешься, жить надо. Вроде бы и дородно начали жить, кулачить начальству поднапостыло. В лавке и сахар, и соль, и ситцу тоже приваживали. Земля еще родила обильно и справно, навозу в ту пору валили на полосы не меньше, чем до колхозов. Все бы ладно, кабы не приспела война. Нет, тогда не был еще конец свету, и Киюшке с Марьей было чего вспомнить! Но Марье хотелось рассказать сегодняшний сон. К чему бы приснилась ей молодая пора? Да так явственно. Уж не к смерти ли.

* * *

Из девичьей светелки, из-под самого верху родительской кровли радостно и разок поглядеть, а тут, во сне, глядела Марья долго и явственно. Так долго, что все было как наяву и как взаправду. Вот над лугами к поскотине убежала торопливая тень полуденного облака. А вот по ржаному сизому полю одна за другой катятся зеленые хлебные волны. Распрямилась пригнутая ветром упругая рожь, прошла широкая ветряная полоса, а другая уже тут как тут, бежит следом за нею. Так и катятся до самой поскотины.

А глядеть-то и некогда. Послеобеденные сенокосные голоса стихали на улице, народ уходил в знойное поле. От синей, такой желанной реки ветер донес крики мелких ребяток. По-детски чирикали под князьком ласточки. Маруся закинула полог, зашпилила косу на затылке. Сбежала проворно из горенки вниз. Плеснула из рукомойника на лицо, схватила грабли и долой из ворот. Давай догонять оравушку сенокосную. «Маруся, не отставай, догоняй!» — кричали подруги. Нынче почти все сверстники кличут Маню Марусей. Приезжая наставница сделала девкам принародный выговор: «А что это за Манька? Не Манька она, не Машка! То ли дело Маруся». Так и привилось это новое на украинский лад девичье имя.

И хотя началась война, хотя в лавке исчезли спички и соль, а в сердце иной раз шевелился холодный страх, Маруся собиралась замуж. Как раньше пела в Троицу и плясала в Иванов день под гармонь, так и теперь отгуляли Тихвинскую. Но первый призыв ополовинил гулянье. Много ребят и молодых мужиков ушло на войну. Говорили, что немец почти остановлен, что война ненадолго, что она быстро кончится. Только уже не спалось как прежде ни в сеннике, ни под пологом в горенке. Немецкие танки как большие железные гниды ползли к Ленинграду.

Звонкий Киюшкин голос вывел Марью из отрадной задумчивости:

— Ты Олютку-то Куликовну помнишь?

— Да как мне ее не помнить, знамо, помню.

— Окривела зимусь.

— Ой, ой!

— Не знаю тольки, на какой глаз, вроде на правой. А Фаина Артемьевна, сестра-то ейная, уехала к дочке в Коношу, пожила зиму, не задалось у зятя-то. Развернулась, да в Мурманское к другому зятю. А и тот не лучше. Этот, говорит, хоть и анкаголик, да смирной. А тот напьечче да всех подряд и колотит.

— Это какая Фаина Артемьевна?

— Да што тебя! Олютку помнишь, а Фаинку не помнишь. И про окопы забыла?

— Про окопы-то мне век не забыть, — сказала Марья. — Ты бы так и сказала, что Файка. А то Фаина, да еще и Артемьевна.

И обе старухи вспомнили про окопы, опять заговорили, перебивая друг дружку. Не один Коч мог рассказывать про войну, знали кое-что про окопную жизнь и Марья с Киюшкой. Чуть не полвека прошло, а какие на кофте пуговки были, и то помнилось. Все это случилось как будто вчера. Или тоже во сне приснилось? Нет, не во сне это было, а было все это в яви.

* * *

Да, в сорок первом году в Заговенье на Петров пост вышел веселый праздник. Гуляли по деревне с гармоньями всю ночь. Благо тепло и светло, хоть и на комарах. Та ночь обошлась без драки. Скандалов ребята не заводили, плясали не по одному разу. Может, чуяли сердцем многие, что пляшут в последний раз? Гармонь стихла только с первыми оводами.

Сгоряча, в разгар сенокоса не все испугались и военного объявления, особенно молодежь. На Тихвинскую гуляли уже не так весело. Наутро две подводы с котомками стояли готовые. В котомках «кружка, ложка, полотенце», прощальные материнские пироги с рыбой и памятные девичьи «носовички». У кого деньги имелись, те останавливались и у сельповских лавок, а дальше. дальше будь что будет!

Маруся вместе с другими девками провожала рекрутскую партию до моста, а через неделю и сама получила повестку из сельсовета. Велено было выехать на окопы.

— Манька, Манька, што будет-то! Ведь тебя там убьют!

Это маменька несколько раз на день принималась реветь. Но Маруся была рада окопам. Никуда дальше станции не бывала, не видала ни фабрик, ни городов. Да ведь и поедет не она одна, а вызваны многие. На миру, говорят, и смерть красна.

В назначенный день у сельсовета скопилось пятнадцать девок-окопниц. Маруся знала их почти каждую, гулять ходили далеко. С рыжей Фаинкой (у Фаинки было прозвище Куликовна) гостили в одном доме. С Киюшкой, которая только-только вышла замуж, Маня плясывала в одном кругу. «Чего ее-то посылать на окопы? — подумалось Марусе. — Только что замуж вышла. Как не стыдно начальникам!». И правда, начальникам было не больно приятно: и молодой дома, а жену на окопы. Начальники, как выяснилось позднее, в общем-то, были ни при чем. Киюшку послали на окопы из деревни по жеребью.

У крыльца было шумно и людно.

— Не боишься мужика-то одного оставлять? — подшучивали над Киюшкой, но она только отмахивалась:

— Отстаньте к водяному.

Прощалась Киюшка со своим Колюшкой на лужке за сельсоветским углом. Снимала с его плеча невидимые соринки, промокала глаза платочком, а он стоял и плакал пуще нее.

— Не тужи, Коля, на наш век девок хватит! — подбадривали со стороны.

— Чево бабе за мужика бояться, надо ему за бабу. Вишь, сам тут, жену в люди.