Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

В конюшнях Сеген долго любовался парой битюгов, не упустив случая показать себя знатоком коневодства. Затем, вернувшись к теме выращивания молодняка, он сослался на одного из своих друзей, который путем скрещивания пород достиг удивительных результатов. И, желая растолковать свою мысль, он добавил, возвращаясь к своей излюбленной теме:

— О! что касается животных, тут я охотно приемлю девиз: «Плодитесь и размножайтесь» — особенно если мы, хозяева, в силу необходимости или из простого любопытства сами держим при этом свечку.

И он первый захохотал своей остроте, которая показалась ему удачной. Когда Валентина и Констанс, молча, с чувством некоторой брезгливости наблюдавшие все это чудесное брожение жизни, неторопливо повернули обратно, Сеген без всякого перехода начал развивать свои старые теории и обрушился на современное общество. Возможно, смутное чувство недоброй зависти заставляло его протестовать против победы жизни, столь красноречиво провозглашаемой всем Шантебле. Сокращение народонаселения? Что там говорить, не так уж оно быстро происходит! Да и вымирание Парижа, — когда-то оно еще будет! Однако он отмечал как некий положительный симптом все углубляющееся банкротство и науки, и политики, и даже литературы и искусства. Свобода уже умерла. Демократия, разжигая честолюбивые инстинкты, развязывая борьбу классов за власть, стремительно ведет к социальной катастрофе. И только обездоленные, бедняки, чернь, еще из тупости плодят детей на гноище невежества и нищеты. А избранники судьбы, образованные, богатые, рожают все меньше и меньше, и это позволяет надеяться, что еще до долгожданного прихода конца света цивилизация вступит в свою последнюю, единственно приемлемую стадию, когда останется лишь узкий круг людей, горстка мужчин и женщин, достигших предельной утонченности, живущих только ароматами, наслаждающихся только дуновениями. Сам же он, по его словам, испытывает чувство пресыщения жизнью и к тому же уверен теперь, что не доживет до этой счастливой эры, ибо она не слишком торопится наступить.

— Вот если бы христианство, вернувшись к своим исконным верованиям, прокляло женщину, как нечистую, дьявольскую и роковую силу, тогда можно было бы вновь удалиться в пустыню, зажить там жизнью святых и таким образом скорее покончить со всем… Но особенно меня бесит этот политиканствующий католицизм, который, цепляясь за жизнь, мирится с гнусностью брака, прикрывая своим благословением грязь и преступность деторождения… Слава богу! Если и я грешил, если и я родил на свет еще нескольких несчастных, то я утешаюсь надеждой, что они искупят мою вину — не произведут на свет себе подобных. Гастон говорит, что не женится, ибо офицеру не пристало иметь иную жену, кроме шпаги, а за Люси с того дня, как она приняла постриг в монастыре урсулинок, я совершенно спокоен… Мой род умер, и в том моя радость.

Матье слушал его, улыбаясь. Он хорошо знал этот литературный пессимизм. Было время, когда речи о том, что для прогресса цивилизации необходима борьба с рождаемостью, о том, что ограничение рождаемости есть оружие наиболее умных, наиболее сильных, смущали его. Но с того дня, как он сам стал бороться за право любви, он уверовал в простую радость действия и не сомневался более в своей правоте, спорить он не стал и только спросил не без ехидства:

— А как же ваша Андре и ее маленький Леоне?

— Ну, Андре! — ответил Сеген, как бы сбрасывая ее со счетов небрежным взмахом руки, словно она ему чужая.

Валентина остановилась и, подняв глаза, пристально взглянула на мужа. С тех пор, как каждый из них стал жить своей жизнью, она не желала больше терпеть его необузданных грубостей, приступов его ревности, похожих на припадки безумия. После потери состояния она прибрала мужа к рукам, ибо он опасался сведения кое-каких денежных счетов.

— Конечно, — тотчас же согласился он, — есть еще Андре. Но дочери не в счет.

Когда они снова двинулись в путь, Бошен, который из-за своей личной трагедии воздерживался от высказываний по таким вопросам и до сих пор молча сосал сигару, не выдержал и заговорил со свойственной ему поразительной беспардонностью, глядя на всех свысока, чуть ли не победоносно. Голос его звучал громко и внушительно:

— Я не принадлежу к школе Сегена. Однако он говорит справедливые вещи… Вы и представить себе не можете, как меня волнует вопрос рождаемости. Могу сказать, не хвалясь, что изучил его досконально. Ну так вот, Мальтус безусловно прав, — нельзя плодить детей до бесконечности, не позаботившись раньше о том, как их прокормить… Если бедняки подыхают с голоду, так это их вина, а уж никак не наша. Ведь не от нас же, в самом деле, беременеют их жены!

Он разразился громовым смехом и продолжал разглагольствовать, ибо охотно рассуждал на подобные темы. Только господствующие классы, изрекал он, достаточно благоразумны, дабы ограничить деторождение. Страна может производить лишь определенное количество средств существования, и это вынуждает ее ограничиваться определенным количеством населения. Отсюда нищета, ибо бедняки забываются, балуясь на своем нищенском ложе. Принято думать, что всему виной неправильное распределение богатств; но просто глупо мечтать об утопической стране, где не будет хозяев, где все станут братьями, равноправными в труде, делящими между собой все блага жизни, как праздничный пирог. Следовательно, причина кроется в недальновидности бедняков, что, признался он с грубоватой откровенностью, хозяевам на руку: ведь они вынуждены прибегать к детскому труду, чтобы получить дешевую и необходимую им рабочую силу.

И, войдя в раж, забыв обо всем на свете, в тщеславном и упрямом увлечении своими идеями, Бошен беззастенчиво обратился к собственному примеру:

— Нам говорят, что мы плохие патриоты только потому, что за нами не тянется хвост малышей. Но это же идиотизм: каждый служит родине по-своему. Если эти несчастные поставляют родине солдат, то мы даем ей наши капиталы, всю мощь нашей промышленности и нашей торговли… Да что тут говорить? Каждый сам знает, что ему делать. Не слишком-то преуспеет наша родина, если мы разоримся, поставляя ей детей, которые свяжут нас по рукам и ногам, будут мешать нашему обогащению, уничтожат созданное нами ранее, разделят все между многими. При наших законах, при наших нравах солидное состояние можно обеспечить только единственному сыну. И, боже мой, сам собою напрашивается вывод — единственный сын есть единственное мудрое решение, единственный залог истинного счастья.

Было так мучительно, так невыносимо слушать его слова, что все, охваченные смущением, молчали. А Бошен торжествовал, считая, что сумел убедить своих противников.