Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

— Бедный отец! — вздохнула Сесиль, которая, не прекращая работы, вырезала картон для коробочек. — Что бы с ним сталось, если бы мы его не приютили? Уж поверьте, Ирма со своими шляпками и шелковыми платьями ни за что не взяла бы его к себе.

Между тем маленький сынишка Норины ни на шаг не отходил от г-жи Анжелен; он отлично знал, что в те дни, когда, их посещает эта добрая дама, вечером обязательно будет что-нибудь вкусненькое. Он смеялся, его светлые глазенки, взъерошенная золотистая головка и свежее личико так и лучились радостью. Заметив, с каким любопытством он ждет, когда же она откроет свою сумочку, г-жа Анжелен растрогалась.

— Подойди же, поцелуй меня, дружочек, — сказала она.

Не было для нее слаще награды, чем поцелуй ребенка в этих бедных семьях, куда она приносила каплю радости… Глаза ее наполнились слезами, когда малыш весело бросился ей на шею, и она снова повторила, обращаясь к матери:

— Нет, нет, вам не на что жаловаться, есть куда более несчастные люди, чем вы… Я знаю одну женщину, которая ради того, чтобы иметь такую крошку, согласилась бы и нуждаться, и клеить коробки с утра до ночи, и жить уединенно в маленькой и бедной комнатушке, которую это дитя до краев наполняет солнцем… О, боже праведный! Если бы вы только захотели, если бы мы могли с вами поменяться ролями!

Тут она умолкла, чтобы не разрыдаться. По-прежнему кровоточила открытая рана — ее бездетность: ребенок, появление которого она сначала откладывала, затем так страстно ждала и который так и не родился… Супруги старились теперь в горьком одиночестве, занимая на улице Де-Лилль три тесные комнатки, выходившие во двор, они жили на те деньги, которые она получала за свою работу инспектора, добавляя к этому то немногое, что уцелело от их состояния. Бывший художник, некогда блестящий кавалер, совершенно ослеп. Он стал теперь как бы вещью, жалкой вещью. По утрам жена усаживала его в кресло и находила в той же позе вечером, когда возвращалась домой из своих походов в ужасающую нищету, к преступным матерям и к мученикам-детям. Муж не мог ни поесть, ни лечь без чужой помощи, у него не было никого, кроме нее, он стал ее ребенком, как он сам же говорил. От этих горько-насмешливых слов оба плакали. Ребенок? Да, наконец-то она обзавелась ребенком, и этим ребенком стал он, ее муж! Старое несчастное дитя, которому в неполные пятьдесят лет можно было дать все восемьдесят, дитя, мечтавшее о солнце в своей безысходной черной ночи, в долгие часы одиночества, И г-жа Анжелен завидовала Норине не только потому, что у той есть ребенок, но и потому, что этот старик, курящий трубку, этот искалеченный трудом человек видит, а следовательно, живет.

— Не надоедай тете, — сказала Норина своему сыну; ее взволновал расстроенный и грустный вид г-жи Анжелен. — Поди поиграй!

От Матье ей была отчасти известна история супругов Анжелен, Она питала к своей благодетельнице горячую признательность и глубокое уважение и даже немного робела при виде этой величественной, статной дамы, всегда одетой в черное, со следами былой красоты, которую разрушили слезы, хотя ей было всего сорок шесть лет. Она казалась Норине развенчанной королевой, на долю которой выпали жестокие и незаслуженные испытания.

— Иди поиграй, миленький. Ты надоешь тете.

— Надоест? О нет, нет! — воскликнула г-жа Анжелен, овладев собой. — Напротив, мне с ним так хорошо… Поцелуй меня, поцелуй еще раз!

Потом, спохватившись, что уже поздно, она вдруг заволновалась:

— Как я задержалась, а у меня еще столько посещений до вечера! Вот все, что я могу сделать для вас.

Но в тот момент, когда она вынимала из своей сумочки золотой, в дверь постучали. Норина побледнела, как мертвец: она узнала стук Александра. Что делать? Если не открыть, этот бандит будет стучать, поднимет скандал. Пришлось впустить его, но все обошлось без страшных сцен, которых опасалась Норина. Удивленный тем, что застал здесь незнакомую особу, Александр даже рта не раскрыл; он тихонько проскользнул в угол и встал у стены. Инспектриса сначала подняла на него глаза, а потом отвернулась, полагая, что парень, приход которого никого не удивил, очевидно, близкий знакомый или родственник хозяев. И она продолжала, не считая нужным ничего скрывать:

— Вот двадцать франков, больше мне, увы, не удалось получить… Но обещаю вам, что в будущем месяце я постараюсь удвоить сумму. Ведь это месяц взноса квартирной платы, и я уже договорилась: мне постараются дать побольше… Увы! Только бы хватило, ведь у меня столько нуждающихся!

Ее маленькая сумочка лежала открытой на коленях, и наметанным взглядом Александр сразу оценил ее содержимое, словно взвесил казну бедняков, золото и серебро, даже медные су, распиравшие кожаные бока сумки. По-прежнему не говоря ни слова, смотрел он, как она закрыла сумку, надела на руку цепочку, затем поднялась со стула.

— Итак, до свидания, до следующего месяца, не так ли? — снова заговорила г-жа Анжелен. — Я приду, по-видимому, пятого числа. Начну свой обход, вероятно, с вас. Но, возможно, я буду попозже, так как это день рождения моего бедного мужа… Ну, не падайте духом, работайте хорошенько.

Норина и Сесиль тоже поднялись, чтобы проводить гостью до дверей. И они снова и снова благодарили г-жу Анжелен, и мальчик снова поцеловал даму в обе щеки от всего своего ребячьего сердца. Сестры, которых напугало появление Александра, свободно вздохнули. Происшествие, в общем, закончилось благополучно, ибо он оказался на редкость сговорчивым и, когда Сесиль пошла за деньгами, не стал торговаться и взял предложенную ему одну монету в сто су вместо четырех, которые потребовал поначалу. На сей раз он мучил их недолго и ушел, унося монету и насвистывая какой-то бравурный марш.

Субботний день пятого числа следующего месяца выдался дождливый, сумрачный, пожалуй, самый дождливый и сумрачный за всю эту печальную зиму. К трем часам уже почти совсем стемнело. В безлюдном конце улицы Федерации находился большой, обнесенный прогнившим от сырости забором пустырь, много лет назад отведенный под строительство. Кто-то выломал несколько досок, и в заборе образовалась щель. Всю вторую половину дня возле этой щели торчала под проливным дождем тощая девчонка, закутанная, вероятно, чтобы спастись от холода, в старую рваную шаль, скрывавшую ее до самых глаз. По-видимому, она с нетерпением кого-то ждала, быть может, сердобольного прохожего, а возможно, надеялась заманить неприхотливого гуляку, потому что то и дело, словно насторожившийся зверек, просовывала свою острую, лисью мордочку в щель между досками и смотрела в сторону Елисейских полей.

Часы шли, пробило три, сумрачное небо заволокло свинцовыми тучами, и девчонку, как обломок кораблекрушения, поглотил мрак. Время от времени она поднимала голову и вглядывалась неестественно блестящими глазами в сгущавшуюся тьму, словно хотела поблагодарить небеса за то, что они окутали мглой этот пустынный уголок, как бы созданный для засады. И в ту минуту, когда проливной дождь припустил с новой силой, из-за угла вышла какая-то дама, одетая во все черное, будто черная тень, под открытым зонтом. Она шла быстро, старательно обходя лужи; так ходит стесненный в средствах человек, вынужденный экономить и ходить по своим делам пешком.