Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

— Неужели это правда? — побледнев, спросил Матье. — Ты страдала, а я спал как убитый?!

— Ну и что ж, дурачок! — ответила она все также весело и нежно, — ведь я же цела и невредима, да к тому же уплетаю за обе щеки!

Доктор серьезно покачивал головой.

— Не жалуйтесь, сударыня, ваши боли если и не необходимы, чего я не решусь утверждать, то, во всяком случае, неизбежны. Вы переносите свое состояние бодро, мужественно, могу сказать, что мало видел на своем веку таких прекрасных беременностей, как ваша! Но что поделаешь — своей доли страданий не миновать и вам!

— Так я и не отказываюсь от страданий, мне просто захотелось вас подразнить. — Потом она добавила негромко: — В страданиях тоже своя доля счастья. Разве бы я любила с такой силой, если бы не страдала?

Дети подняли страшный шум, стучали ложками так, что совсем заглушали слова старших. После вынужденной паузы доктор, очевидно, вспомнив что-то, переменил разговор:

— Я слыхал, что в среду вы приглашены на завтрак к Сегенам. Вот уж действительно несчастная женщина! Беременность у нее проходит ужасно тяжело!

Жестом он попытался дополнить свои слова и объяснить собеседникам драму, разыгравшуюся в семье Сегенов, когда неожиданно обнаружилась беременность, хотя супруги прибегали к самым, как им казалось, искусным мерам предосторожности, отчаяние жены, ревнивые упреки мужа. Однако и среди неистовых ссор они продолжали вести светский образ жизни, пока жена не дошла до теперешнего болезненного состояния, — сейчас она прикована к шезлонгу, а он, бросив ее, вернулся к своим холостяцким привычкам.

— Да, — сказала Марианна, — она очень просила нас принять приглашение, невозможно было отказаться. Я понимаю, что это каприз: просто ей хочется узнать, каким образом мне удается оставаться здоровой и не лежать в постели с утра до вечера.

Бутан вдруг рассмеялся:

— А вы знаете, что сроки у вас обеих совпадают: она, так же как и вы, должна разрешиться к началу марта. Так что постарайтесь в четверг договориться о дне — я ведь не смогу одновременно принимать у вас обеих.

— Ну, а ваша пациентка кузина Констанс, — шутя вставил Матье, — не присоединится ли и она к общему празднику?

— О нет! Не присоединится! Помните, она в вашем присутствии дала торжественный обет, а она умеет держать слово… От души желаю, чтобы ей не пришлось раскаиваться.

Доктор поднялся, собираясь уходить, но тут на него обрушилась давно нависшая угроза нападения. Дети разом повскакали со стульев и мигом объединились для совместной атаки. Не успел доктор шевельнуться, как двое старших уже повисли у него на плечах, младший мальчуган обхватил за пояс, а девчушка вцепилась ему в ноги.

— Попался, попался! Давай играть в железную дорогу, ладно?

Дети толкали доктора, так что тот еле удерживался на ногах, и заливались неудержимым смехом, звучавшим как флейта. Отец и мать бросились на выручку Бутану, пытались строгостью остановить детей, выговаривали им. Но доктор успокоил родителей.

— Не трогайте их! Дайте малышам попрощаться со мной на свой лад! Поскольку наш друг Бошен обвиняет меня в том, что они появились на свет отчасти при моем попустительстве, надо терпеть… До чего же они миленькие, ваши детишки, и какие здоровяки, точь-в-точь как мама, давшая им жизнь. Сейчас от них ничего другого не требуется!

Подняв и расцеловав каждого, доктор поставил ребятишек на пол и, взяв Марианну за руки, заверил ее, что все идет как нельзя лучше, что он уходит со спокойным сердцем и предписывает ей продолжать в том же духе. Матье пошел проводить доктора, и до самой передней их сопровождал радостный смех матери и детворы.

Сейчас же после второго завтрака Матье настоял на прогулке, ему хотелось, чтобы Марианна побыла на солнышке. Детей снарядили еще до того, как сели за стол, и к часу дня вся семья уже огибала угол улицы Федерации, направляясь на набережную.

Эта часть квартала Гренель, между Марсовым полем и населенными улицами центра, выглядит совсем по-особому.

Для нее характерны широкие пустынные перспективы, длинные полупустые улицы, сворачивающие под прямым углом среди нескончаемых серых заводских зданий. В рабочие часы на этих улицах не встретишь ни души и, только подняв голову, увидишь над огромными зданиями с запыленными окнами, высокие трубы, которые извергают густой черный дым, а если ворота открыты, заметишь лишь полный едкой копоти просторный заводской двор, заставленный ломовыми телегами. Здесь не услышишь иных звуков, кроме пронзительного свиста вырывающегося из котлов пара, глухого стука машин да грохота железа, которое сбрасывают с повозок на мостовую. Но по воскресеньям заводы бездействуют, весь квартал погружается в мертвую тишину; летом здесь хозяйничает солнце, раскаляющее тротуары, а зимой ледяной ветер со снегом проносится вдоль пустынных улиц. Говорят, что тут, в Гренеле, живет все, что есть худшего в Париже: самые бедные, самые порочные, целое скопище развращенных фабричных девок, подонков человечества, докатившихся до проституции, которых влечет сюда близость военных казарм. А на противоположном берегу Сены, как бы в противовес, раскинулся веселый буржуазный квартал Пасси и богатые кварталы Инвалидов и Сен-Жермен с их великолепными проспектами; таким образом, завод Бошенов, стоявший на набережной, спиной к нищете, а лицом к роскоши и благам жизни, «попал в самую точку», как любил острить его хозяин.

Матье нравились эти широкие, обсаженные прекрасными деревьями проспекты, идущие от Марсова поля и эспланады Инвалидов, где легко двигаться и где ярко светит солнце. Во всем Париже не сыщешь уголка спокойнее, где можно, не торопясь, гулять на свободе, где невольно проникаешься величием города или предаешься мечтам. По всего больше ему нравилась Орсейская набережная, длинная и многоликая, начинающаяся в самом центре, у улицы Бак, проходящая возле Дворца Бурбонов, пересекающая эспланады Марсова поля и кончающаяся лишь у бульвара Гренель, в черном заводском квартале. Какая величественная перспектива, какие мощные вековые деревья, тянущиеся от табачной мануфактуры в излучине Сены до сквера, недавно разбитого у Эйфелевой башни! Мирно и торжественно течет река. Проспект обрамлен прекраснейшими деревьями, лучше которых нет во всем мире. Вот где действительно идешь, ощущая несказанный покой, а необъятный Париж развертывается перед тобой во всей своей мощи, во всем своем очаровании.

Туда-то Матье и намеревался отвести свою возлюбленную страдалицу и ребятишек. Предприятие было не из легких и требовало немалой отваги. В особенности малютка Роза вызывала опасения. Ее поручили Амбруазу — хоть и младшему из братьев, зато весьма решительному молодому человеку. Они вдвоем открывали шествие. За ними следовали близнецы Блез и Дени. А папа с мамой двигались в арьергарде. Семейство растянулось вдоль тротуара, как пансион на прогулке. Сперва все шло отлично, хотя, разумеется, продвигались вперед черепашьим шагом, наслаждаясь ласковым солнышком. Зимний денек, ясный и свежий, выдался на славу, в тени было холодно, но зато там, где солнце разостлало свои светлые бархатистые покровы, стало совсем тепло. В воскресном Париже было людно, солнечные лучи выманили на улицу множество зевак и гуляющих. Вся эта веселая толчея окончательно развеселила Розу, и она, семеня ножками, разгоряченная, тянулась изо всех сил, желая показать, что она совсем взрослая. Уже пересекли Марсово поле, а она еще и не думала проситься на руки. Трое мальчуганов притопывали по гулким подмерзшим плитам тротуара. Словом, шествие получилось величественное.