Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

— Пусть здесь и дороже берут, — продолжала жена чиновника, — я все равно решилась прийти сюда, лишь бы не попасть в лапы той акушерки, которая принимала мою дочку. Чего только я там не насмотрелась! Вот уж где действительно гнусно!

— Кто же это такая? — спросила ее собеседница.

— Да так, одна грязная сволочь, которой место на каторге! Вы только представьте себе настоящий вертеп, дом сырой, как колодец, комнаты омерзительные, взглянешь на кровать — прямо тошно становится, а уж об уходе, пище и говорить не охота. Ни в одном разбойничьем притоне, наверное, не совершается столько преступлений, сколько там. И куда только смотрит полиция! Девицы, завсегдатаи этой трущобы, такого мне порассказали, клялись, что, отправляясь туда, они наверняка знают, что разрешатся мертвым ребенком. Мертворожденные — специальность этого заведения. Деньги там положено уплачивать вперед. Кроме того, эта прощелыга-акушерка не отказывается и от искусственных выкидышей. Пока я там была, она по меньшей мере трех дам освободила с помощью обыкновенной вязальной спицы.

Матье, следивший в зеркало за Валери, заметил, что при последних словах чиновницы она насторожилась. Она даже головы не повернула в сторону говорившей, но и сквозь вуалетку было видно, как лихорадочно загорелись ее прекрасные глаза.

— Здесь совсем иное дело, — заметила работница, — уж кто-кто, а госпожа Бурдье никогда не пойдет на такие штучки.

Вторая понизила голос.

— А мне передавали, что и она рискнула ради одной графини, которая к ней кого-то привезла. Говорят, что случилось это совсем недавно.

— Ну, когда дело касается богачей, тут уж все возможно. Для них закон не писан… И все же этот дом — вполне приличное заведение.

Помолчав немного, работница без всякого перехода заговорила снова:

— Если бы еще я могла работать до последнего дня! Но на этот раз меня так выворачивало, что вот уже две недели, как я вынуждена была прекратить работу! А ведь мне никак не пристало изображать неженку! Обязательно удеру отсюда, пусть хоть и не совсем оправлюсь; лишь бы на ногах держаться. Детвора меня ждет… Вот послушала вас и пожалела, что не пошла к той гнусной бабе, о которой вы рассказали. Она меня освободила бы! Где она живет?

— Да это Руш — известная всем девкам и служанкам в квартале. Все ее знают. Ее логово находится в конце улицы Роше. В эту вонючую нору я даже и среди бела дня не решусь заглянуть, насмотрелась я, какие ужасы там творятся.

Разговор иссяк, и женщины удалились. На пороге своего кабинета появилась г-жа Бурдье. Матье, скрытый спинкой высокого кресла, остался на месте, а Валери поспешила пройти к акушерке. От Матье не ускользнуло, как сверкали ее глаза, как жадно она ловила каждое слово чиновницы. Газета выпала у него из рук, и он погрузился в свои невеселые мысли, навеянные историями всех этих женщин; он в себя не мог прийти, вспоминая чудовищные деяния, повсюду творимые втайне. Матье потерял счет времени, когда звук голосов вывел его из оцепенения.

Госпожа Бурдье вышла проводить Валери. Полное лицо акушерки, как и всегда, сияло свежестью, но сейчас в ее улыбке проскальзывало материнское сострадание к Валери, все еще вздрагивавшей от сдерживаемых рыданий, сгоравшей от горя и стыда.

— Будьте благоразумны, дитя мое, не говорите глупостей, я ничего не желаю слышать. Возвращайтесь домой и будьте умницей.

Когда Валери, не проронив ни слова, удалилась, г-жа Бурдье с удивлением взглянула на поднявшегося ей навстречу Матье. Акушерка сразу помрачнела, недовольная тем, что высказалась при постороннем. Но тут подошла Норина, и завязался общий веселый разговор, потому что акушерка особенно благоволила к хорошеньким девушкам. «Красота, по крайней мере, многое извиняет», — любила она говорить. Поскольку Норина обещала оплачивать черный кофе из своих карманных денег, возражений не последовало. Пообещав Норине навещать ее, Матье распрощался.

— В следующий раз принесите мне апельсинов! — смеясь, крикнула ему вдогонку розовощекая красавица Норина.

Подходя к улице Ла-Боэти, Матье внезапно остановился, заметив на углу Валери, которая разговаривала с каким-то мужчиной. Матье тотчас же узнал в нем Моранжа. Его вдруг осенило: Моранж сопровождал жену и поджидал ее на улице, пока она была у г-жи Бурдье, и вот теперь, испуганные, нерешительные, растерянные, не обращая внимания на толчки прохожих, супруги держали совет прямо на улице. Они словно сдались на милость судьбы, подобно пловцам, захваченным водоворотом и оглушенным смертельным страхом. Отчаяние ясно читалось на их лицах: видимо, в них происходила страшная внутренняя борьба. Раз десять они переходили с места на место, словно гонимые фуриями, нервно топтались, потом останавливались, как бы пригвожденные к тротуару очевидностью фактов, и вновь принимались шепотом обсуждать свои дела. На миг Матье почувствовал огромное облегчение, решив, что супруги спасены, ибо, завернув за угол улицы Ла-Боэти, они покорно побрели домой в направлении Гренель. Но вот они снова остановились и снова начали растерянно шептаться. Сердце у Матье оборвалось, когда Моранжи вдруг пошли обратно, свернули на улицу Ла-Боэти, чтобы потом по улице Пепиньер добраться до улицы Роше.

Матье шел за ними следом, столь же пораженный ужасом и стыдом, как и они сами. Он знал, куда идут Моранжи, но ему хотелось убедиться в своей страшной догадке. Шагов за тридцать до гнусного, почерневшего от времени дома, наследия старого Парижа, там, где улица Роше спускается вниз, Матье спрятался в воротах, зная, что злосчастная чета обязательно оглянется по сторонам. Так оно и случилось: приблизившись к смрадному темному подъезду, Моранжи искоса взглянули на подозрительную желтую вывеску и прошли мимо, но, убедившись, что их никто не видит, вернулись обратно. Теперь они не колебались: жена вошла в подъезд, муж последовал за ней, — вероятно, она этого потребовала. Они скрылись, оставив за собой, как след, дрожь преступления. Старый, облупленный дом, от которого разило помоями и убийством, поглотил обоих.

Но, охваченный той же дрожью, Матье стоял на месте, он мысленно сопровождал супругов, восстанавливая в памяти все, что ему самому привелось увидеть.

Вот они ощупью проходят подъезд, пересекают сырой двор; вот служанка в замызганном переднике вводит их в гнусную подозрительную приемную, где посетителей встречает сама Руш, носатая, пронырливая убийца с фальшивой сладкой улыбочкой. И, поторговавшись, они приходят к соглашению. В этом вертепе материнство не просто ищет приюта для тайной, проклинаемой беременности и постыдно преступных родов, мысль о которых так глубоко ранила сердце Матье в заведении г-жи Бурдье, — тут вся низость преступления, убийство, бесчеловечные выкидыши, уничтожающие жизнь в самых ее истоках. Детоубийство и то менее преступно, ибо здесь, в этом мерзком логове, наносится неисчислимый урон самой рождаемости, здесь зародыши уничтожаются втихомолку, под покровом столь строгой тайны, что никто никогда не узнает, сколько творится тут подобных убийств, хотя число их растет изо дня в день. Поруганные дочери, не смеющие назвать отца-соблазнителя; служанки, для которых ребенок — нежелательное бремя; замужние женщины, отвергающие материнство с согласия мужа или без оного, — все тайком спускаются в эту бездну, все кончают этим постыдно-отвратительным притоном, этой фабрикой небытия и уродств. Пакостное орудие специалистки по выкидышам — вязальная спица — действует бесшумно, и вот уже тысячи жизней брошены в сточную канаву, в грязь.