Август Стриндберг - На круги своя

«Она меня любит!» — сказал он себе.

И он снова ожил, в прямом, а не в переносном смысле.

— У тебя все в порядке? — нежно спросил он.

— Да, у меня все в порядке, — шепнула она и, словно малый ребенок, зарылась носом в его большую пелерину и поцеловала ее мех.

— Ты что это делаешь? Что ты делаешь?

И она спрятала голову под пелерину, чтобы не показывать своего умиления, которого всегда стыдилась.

Они сняли двухкомнатную квартиру, довольно убогую. Одна комната оказалась полутемной, а другая, та, что получше, была очень неуютная и с видом на фабрику. Жена хлопотала на кухне, смирясь со своей судьбой, потому что в ней начали пробуждаться материнские чувства, хотя еще и не расцвели пышным цветом. Он страдал, глядя, как она целый день хлопочет, занимается стряпней и посудой, чувство вины пригибало его к земле. Когда он вызывался помочь ей, перенести что-нибудь тяжелое, она не желала принимать помощь, поскольку придерживалась твердого мнения, что ему не надо лезть в женские дела, точно так же она не желала, чтобы он подсоблял ей или оказывал какую-нибудь мелкую услугу. Бури отбушевали, воцарилось тихое спокойствие, и день шел за днем, и все дни были одинаковые. А они оставались вдвоем, нигде не бывали, никак не развлекались.

Но надвигалась нужда, его судебный процесс напугал издателей и театры, а что всего хуже — он почти не мог писать! А то, что мог бы, не хотел, ибо тогда пришлось бы писать о семействе, к которому он обязан испытывать благодарность. Но теперь, когда ему в самом непродолжительном времени предстояло содержать две семьи, он содрогался перед будущим, чреватым возросшими обязанностями, ибо все крепнущее нежелание заниматься писательским ремеслом, которое он уже давно в себе обнаружил, мало-помалу перерастало в отвращение.

Подходящее занятие: сдирать шкуру со своих соплеменников, а потом торговать этой же шкурой в надежде, что они ее купят! Ну словно охотник, который с голодухи отрубает хвост своей собаке, мясо съедает сам, а кости, ее же собственные кости, предлагает собаке. Ходить и выведывать человеческие тайности, выдавать секреты своего лучшего друга, обходиться с собственной женой как с подопытным кроликом, вести себя словно дикий хорват, рубить, позорить, сжигать и продавать. Тьфу ты черт!

С горя он сел и начал писать по черновикам и наброскам обзор самых выдающихся вех мировой истории, полагая, будто сможет пробиться, проложить новые пути, станет историком, что, собственно, и было его первым желанием в юности, еще до того, как он заделался писателем.

Жена знала, о чем он пишет, как знала и то, что денег это не принесет, но приневоливала себя: возможно, его пламенная вера убедила ее, что какой-то смысл в этом есть. Она не жаловалась, она его подбадривала, она даже попросила у него разрешения перевести этот труд на английский язык.

Так прошел месяц мирно, но невесело. Они сознавали, что, оставаясь вдвоем, не могут заменить друг другу весь свет. Получалось своего рода одиночество на двоих. Это их огорчало, но отнюдь не заставляло подыскивать себе общество. Он, как человек опытный, возлагал большие надежды на ребенка, считая, что это естественным образом объединит их.

Тем временем бедность подступила еще ближе. Ни одна из его пьес не шла сейчас на сцене, ничего не продавалось, ни одна из весенних надежд не осуществилась. Его дети от первого брака требовали денег, в доме стало голодновато. Но тут пришло спасение в виде письма жене от ее деда и бабки с материнской стороны, в котором те приглашали обоих провести у них зиму.

И вот декабрьским вечером они вышли из поезда на маленькой станции и поехали в санях через леса и поля, далеко, в Ютландию.

Здесь все казалось удивительным и новым. Ему же теперь предстояло жить в странном качестве внука, точно так же, как прошлым летом он прожил восемь дней в качестве сына. До перевоза они добрались лишь в сумерках, на реке уже становился лед, но воды было так мало, что посреди реки виднелась песчаная коса, где их поджидала еще одна лодка. А на другой стороне виднелся большой белый дом о трех этажах, и вид у этого дома был какой-то непривычный, почти зловещий, с выступающими флигелями и высокими окнами, в которых горел свет. Они достигли берега и тотчас оказались в этом призрачном замке, их провели по белым лестницам, вдоль которых в черных рамах висели темные, писанные маслом картины. Потом он очутился в большом светлом зале среди множества родственников, из которых знал только тещу.

Благодаря своему умению приспосабливаться он сразу почувствовал себя непринужденно и держался совершенно как молодой член семьи, который при всех обстоятельствах почтительно относится к старшим.

Но здесь, в этом доме, кончалось его право на собственное «я», здесь он должен был повиноваться чужим мыслям, привычкам, желаниям. Чтобы избавить себя от неприятных чувств, он заранее принял решение не иметь больше собственных предпочтений, а принимать все, что ни выпадет на его долю, каким бы отвратительным и чуждым это ему ни показалось.

Дед был нотариусом и адвокатом, который отошел от дел, сколотив большое состояние, а теперь занимался исключительно земледелием для нужд усадьбы и для собственного удовольствия. Большинство земель было занято охотничьими угодьями, вообще же имение пришло в полный упадок, который лишь глазу горожанина представляется живописным. Разменяв восьмой десяток, он сам и его супруга полагали, что теперь им осталось только ждать конца, но ждали они его с радостным смирением, как и положено добродушным, беззаботным, правоверным католикам. Они даже успели приготовить себе склеп посреди сада, где собирались упокоиться, а теперь охотно всем его демонстрировали, как другие демонстрируют свою летнюю беседку. Собственно говоря, это была маленькая белая часовня, со всех сторон обсаженная цветами, за которыми ухаживали так заботливо, словно они были уже высажены в знак памяти.

Дом поражал великим множеством земных благ, и после полуголодного существования на Альстере здесь, напротив, перед ними стояла задача суметь отказаться от подобного обилия снеди, никого при этом не обидев. Фазаны, зайцы, косули здесь подавались к столу каждый день и мало-помалу превратились в сущее наказание.

— Это нам ниспослано за то, что мы роптали на манну небесную, а теперь мы, как возроптавшие дети Израиля, получаем перепелов, но они уже не лезут нам в глотку.

Покой, покой старости окружал их, старости без забот, без тревог, в доме, где слуг было не меньше, чем тех, кому они прислуживали. Старики, уже пережившие интересы, воззрения и страсти, были легки в обхождении, а от молодых, которым предоставили отдельные апартаменты, только и требовалось, чтобы они исправно являлись ко всем трапезам.