Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

— Все это так, господин Фроман. Но моего сына не пошлют на каторгу, потому что я стараюсь быть в ладу со всеми, даже со священниками. Ведь сила-то на их стороне. А я вовсе не хочу наживать себе врагов.

Долуар, как добрый патриот, тоже захотел высказаться.

— Подумаешь, священники, плевать мне на них! Родина нуждается в защите, а правительство унижается перед Англией.

— Сделай милость, помолчи, — заметила жена. — Что правительство, что священники, какое нам дело до них. Был бы у нас всегда кусок хлеба, и то ладно.

И Долуару пришлось смириться, хотя перед товарищами он выставлял себя социалистом, толком не понимая, что это такое. Огюст и Шарль, правда, были грамотнее родителей, но все же соглашались с матерью; из-за недостатка образования они были готовы во всем сомневаться и коснели в тупом эгоизме: будучи невежественными, они не могли постичь закон человеческой солидарности, который требует, чтобы каждый обретал свое счастье в счастье всех людей. Одни только маленький Жюль был охвачен жаждой знания и с тревогой ждал, какой оборот примет дело.

Марк с огорчением понял всю бесполезность дальнейшего спора и на прощанье сказал г-же Долуар:

— Мы еще увидимся с вами, сударыня, и побеседуем; я все же надеюсь, что вы позволите Жюлю стать учителем.

— Да, да, господин Фроман. Но мы не можем истратить на это ни гроша, мы и так останемся в накладе.

Дома Марк погрузился в горькие думы. Он вспоминал, что в день ареста Симона тоже заходил сначала к Бонгарам, а потом к Долуарам. Эти жалкие люди ничуть не изменились: испытывая вечный гнет, обреченные на неблагодарный труд, они замкнулись в своем невежестве и равнодушии и ничем не интересовались из боязни навлечь на себя еще новые беды. Безусловно, их дети уже кое-чему научились, но познания их были сбивчивы, и они еще не в силах были постигнуть истину и действовать в ее духе. По сравнению с Фернаном Бонгаром, помыслы которого не простирались за пределы клочка его земли, Огюст и Шарль были более развиты, уже начинали рассуждать, не принимали на веру любую нелепую выдумку; но какой длинный путь еще предстоит пройти их детям и внукам, прежде чем их мысль окончательно освободится! Марк с грустью думал, что они продвигаются вперед крайне медленно, однако с этим следует мириться, если он хочет с прежней энергией продолжать свой тяжелый просветительный труд, дело освобождения масс.

Через несколько дней Марк встретил Савена, с которым у него были досадные столкновения еще в те времена, когда сыновья этого желчного чиновника, Ашиль и Филипп, посещали школу. Трусливый, всегда опасавшийся прогневить начальство, Савен был послушным орудием конгрегации; он находил нужным из осторожности служить церкви, хотя не был верующим и считал себя независимым, суровым республиканцем. Одно за другим обрушились на него два несчастья, и душу его захлестнула горечь. Его дочь Ортанс, примерная ученица, которой так гордилась мадемуазель Рузер, глядя, с каким рвением она принимала первое причастие, прелестная, лукавая, рано созревшая девушка, в шестнадцать лет отдалась первому попавшемуся парню, приказчику из молочной, и уязвленный в своей гордости отец, мечтавший выдать свою красотку за сына начальника, узнав о ее беременности, в отчаянии согласился на этот неравный брак. Вслед за тем измена жены, изящной и нежной Маргариты, нанесла ему еще более жестокую рану; болезненно ревнивый, убежденный, что религия надежная узда для склонных к разврату женщин, он, несмотря на свое отвращение к церкви, заставлял жену выполнять все религиозные обряды и навязал ей в исповедники настоятеля монастыря капуцинов, отца Теодоза, смуглолицего Христа, о котором грезили его духовные дочери. Никто не знал точно, что именно произошло, но ходили слухи, что, зайдя как-то вечером в церковь за женой, муж застал ее на месте преступления в темном углу: отец Теодоз обнимал ее, и они жадно целовались. Савен пришел в ярость, но, опасаясь неприятностей, не затеял скандала; особенно страдал этот ревнивый глупец оттого, что по иронии судьбы сам натолкнул на грех верную ему до тех пор супругу. Говорили, что он беспощадно мстил несчастной женщине, и их семейная жизнь стала настоящим адом.

Возненавидев священников и монахов, Савен стал терпимее относиться к Марку. Он с отвращением тянул чиновничью лямку и возвращался из конторы домой раздраженный и отупевший, но, заметив Марка, оживился.

— А, господин Фроман, очень рад встретиться с вами… Прошу вас, зайдемте ко мне: меня крайне беспокоит мой Филипп, он безумно ленив, вы одни могли бы усовестить его.

— С удовольствием, — ответил Марк, которому всегда хотелось самому во всем убедиться.

В тесной, неуютной квартире на улице Фош г-жа Савен, еще очень привлекательная в сорок четыре года, спешно заканчивала свою работу — цветы из бисера, — которую должна была сдать в тот же вечер. После злополучной истории с женой Савен уже не стыдился, если посторонние заставали ее за работой, как будто видел в этом искупление ее вины. Пусть ходит в передниках и вносит свою долю на содержание семьи; а ведь, бывало, он так гордился ею, когда она шла по улице в нарядной шляпке, точно важная дама. Да и сам он перестал следить за собой и одевался крайне небрежно. Войдя в комнату, он сразу набросился на жену.

— Опять ты завалила всю комнату своим хламом! Господину Фроману даже негде присесть!

Госпожа Савен слегка покраснела; быстро собирая свои катушки и картонки, она боязливо и кротко заметила:

— Но, мой друг, мне ведь нужно место для работы. Ты пришел неожиданно рано.

— Конечно, я всегда прихожу неожиданно для тебя.

В этих словах был жестокий намек, и г-жа Савен еще больше смутилась. Муж чувствовал себя таким незначительным, был так принижен, столько лет корпел в конторе без всякой надежды на повышение или прибавку, что никак не мог ей простить измены с этим великолепным самцом. Болезненный, раздражительный, завистливый, он бесился, улавливая в ее ясных глазах сознание вины; слабая женщина не могла устоять перед роковым соблазном, — даже сравнить нельзя было тощего, тщедушного Савена с дюжим молодцом, которого муж сам навязал ей. Съежившись, стараясь быть незаметной, г-жа Савен занялась своей работой.

— Садитесь, господин Фроман, — сказал Савен. — Вот мой великовозрастный сын, он приводит меня в отчаяние. Скоро ему минет двадцать два года, он уже перепробовал несколько профессий, но все без толку и теперь только смотрит, как работает мать, да подает ей бисер.

Филипп молча, со смущенным видом, сидел в углу. Г-жа Савен, оскорбленная словами мужа, бросила на сына нежный взгляд; он слабо улыбнулся в ответ, точно хотел успокоить ее. Чувствовалось, что страдания сблизили их. Хилый и бледный Филипп в школе был скрытным, лживым трусишкой; теперь этот вялый и сумрачный юноша прибегал к заступничеству матери, доброй и отзывчивой; она была еще так молода с виду, что казалась старшей сестрой, жалела его и страдала вместе с ним.