Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

Молодые люди, которые еще с детства дружили, а со временем полюбили друг друга, встретились у Марка, разыгралась трогательная сцена. Жозеф и Сарра проплакали всю ночь, и сейчас, говоря об отце, но могли сдержать волнения и снова залились слезами; тогда Себастьен в невольном порыве горячо обнял Сарру, а Луиза взяла Жозефа за руки и тоже заплакала, уверяя его в своей дружбе и любви и надеясь хоть немного утешить этим наивным признанием. Ей было семнадцать лет, ему двадцать. Себастьену минул двадцать один год, а Сарре — восемнадцать. Марка глубоко тронула эта мыслящая и отзывчивая молодежь. Он снова подумал о том, что уже не раз приходило ему в голову, и сердце забилось радостной надеждой. Кто знает, не предназначены ли друг для друга эти юные пары, готовые посвятить горячее сердце и свободную мысль великому делу завтрашнего дня?

Беседа с дочерью, внушившей ему надежду, поддержала Марка и помогла перенести горечь разочарования, но в последующие дни им вновь овладело отчаянно при мысли о несчастной родине, растленной и опозоренной. Без тени возмущения взирала она на совершившееся неслыханное беззаконие. Уже во время пересмотра дела Марк с недоумением спрашивал себя: неужели это та великодушная, благородная Франция, освободительница народов, поборница справедливости, которой он поклонялся и служил со страстной любовью? Мог ли он думать, что она падет так низко и, глухая ко всему, жестокая, трусливая, будет покоиться на ложе позора и беззакония? Сколько еще пройдет лет, сколько сменится поколений, пока она пробудится от этого мерзостного сна! Был момент, когда Марк впал в безнадежность, ему показалось, что он слышит из-под земли голос Феру: пропащая, насквозь прогнившая страна, попы и гнусная пресса вконец растлили ее, она по уши увязла в невежестве и суевериях, и никто ужо не вытащит ее из этого болота! После чудовищного приговора в Розане Марк надеялся, что Франция воспрянет, ждал, что пронесшийся над страной вихрь ужаса поднимет на борьбу всех благородных и здравомыслящих людей. Но все замерло, самые мужественные забились в угол, восторжествовали тупоумие и подлость, и вот совершилась величайшая в мире гнусность.

В Майбуа Марк встретил Дарра, тот был чрезвычайно расстроен, снова рухнули его надежды на пост мэра — на выборах победу одержал клерикальный кандидат Фили. Но особенно огорчила Марка встреча с его бывшими учениками, Фернаном Бонгаром, Огюстом и Шарлем Долуарами, Ашилем и Филиппом Савенами; он убедился, что ему так и не удалось воспитать в них гражданское мужество, внушить им понятие о социальной справедливости. Фернан вообще не имел своего мнения и лишь пожимал плечами. Огюст и Шарль снова начинали подозревать Симона. А близнецы Ашиль и Филипп, хотя и были убеждены, что Симон невиновен, — но что прикажете делать, не затеять же им ради этого целую революцию! К тому же одним жидом больше или меньше, не все ли равно! Всюду царил страх; все прятались по углам, не желая впутываться в этот процесс. В Бомоне дело обстояло еще хуже; Марк имел глупость отправиться туда, надеясь разбудить в людях совесть, повлиять на власть имущих и сделать последнюю попытку опротестовать преступный приговор. Лемаруа, к которому он рискнул обратиться, счел его чуть ли не сумасшедшим. Несмотря на свое обычное благодушие, он отвечал очень резко: дело окончено, и было бы подлинным безумием поднимать его вновь, страна изнемогает, ее взбаламутил процесс. Он всем осточертел, и, без сомнения, на ближайших выборах республика потерпит поражение, если клерикальная реакция снова использует дело Симона в своих корыстных интересах. Ближайшие выборы! Все тот же неопровержимый довод! Этим было все сказано; ясно, что решили как можно глубже похоронить позорный процесс. Депутаты, сенаторы, префект Энбиз, все административные и должностные лица, не сговариваясь друг с другом, как бы стушевались, хранили упорное молчание, даже не упоминая имени дважды осужденного безвинного страдальца из боязни вызвать опасный призрак. А бывшие республиканцы, вольтерьянцы, вроде Лемаруа, переметнувшись к клерикалам, искали поддержки у церкви, напуганные победоносным шествием социализма, который угрожал в недалеком будущем вытеснить правящую буржуазию, с давних времен захватившую власть. Конечно, Лемаруа был очень доволен, что его соперник Дельбо, собиравший при каждой баллотировке все большее количество голосов, потерпел неудачу на розанском процессе; крушение опасного противника было на руку депутату, и этим отчасти объяснялось его позорное молчание. Среди беспорядочной ломки, когда каждый спешил перестроить на новый лад свои воззрения и совесть, лишь один Марсильи чувствовал себя вполне в своей тарелке и продолжал любезно улыбаться; он уже был однажды министром просвещения в радикальном кабинете и теперь, твердо веря в свою изворотливость и необоримую силу любезных рукопожатий, не сомневался, что рано или поздно получит портфель в каком-нибудь умеренном министерстве; он один принял Марка приветливо, обнадежил: он-де ему поможет, как только окажется у власти, но, в сущности, ничего определенного не обещал.

Конгрегация нагло торжествовала. Какая неожиданная удача: отец Крабо, все его сообщники и ставленники спасены! У бывшего председателя суда Граньона состоялся званый обед и прием, на котором присутствовали городские власти, чиновничество и даже преподаватели. Все улыбались, пожимали друг другу руки, радуясь, что опасность миновала и отныне можно жить спокойно. Каждое утро «Пти Бомонтэ» прославляла победу верных слуг бога и отечества. Но внезапно газета умолкла и больше уже не упоминала о недавних событиях, — по-видимому, были получены соответствующие указания свыше. Дело в том, что за победными кликами каждый чувствовал моральное поражение; завтрашний день снова начинал внушать тревогу, следовало отвлечь внимание от процесса. Присяжные не скрывали, что Симон был осужден большинством лишь одного голоса, и по окончании заседания все они подали просьбу о помиловании. Из этого было видно, в каком тяжелом положении они находились; им пришлось подтвердить приговор бомонского суда, хотя они и были убеждены в невиновности Симона. Его невиновность становилась теперь очевидной именно благодаря вопиющему противоречию действий присяжных, осудивших обвиняемого и одновременно просивших о его помиловании. При таких обстоятельствах все были уверены в благоприятном ответе, и никто не удивился, когда несколько дней спустя помилование было подписано. «Пти Бомонтэ» сочла долгом еще раз облить грязью паршивого жида, но и эти писаки вздохнули с облегчением, радуясь, что избавились от взятой на себя отвратительной роли. А Давид испытывал жестокую, мучительную душевную борьбу; совесть его возмущалась этим помилованием. Но брат его изнемогал, лихорадка, физические и нравственные муки грозили его доконать, тюрьма означала для него верную смерть. А на воле его ждали жена, дети, их нежный, ласковый уход; быть может, им еще удастся спасти его. И все же Давид сначала отверг помилование, он хотел сперва посоветоваться с Марком, Дельбо и другими самоотверженными защитниками несчастного брата; хотя помилование и не лишало Симона права в будущем доказать свою невиновность, оно отнимало у них могущественное оружие — муки безвинно осужденного, которому горячо сочувствовали во всем мире. И скрепя сердце они согласились на помилование. Но Марк и Дельбо прекрасно понимали, что теперь конгрегация имела все основания торжествовать: дело Симона завершилось вполне гуманно, отныне оно уже никого не волновало, и нельзя было взывать к справедливости.