Синклер Льюис - Гидеон Плениш

— Ах, милый, какая прелесть, какая прелесть! Сверкает, точно бриллианты! Ну зачем это!

Он поцеловал ее и несколько секунд был почти уверен, что любит ее. Но ему хотелось пить, а лед и янтарная влага в его бокале манили сесть в кресло напротив.

— Гидеон, а я этим летом сделала кое-что очень полезное для тебя.

— Что же?

— Я для тебя читала Троллопа.

— Кого? Ах, да, Троллопа.

— Знаешь, что? «Барчестерские башни».

— Как же, помню. Я его однажды пробовал читать, но оказалось не по силам. Даже не стреляют ни разу. Слишком тягуче для меня.

— А я тебе скажу, в твоих лекциях по риторике., когда ты говоришь, что автор может быть и остроумным и увлекательным, не впадая в безнравственность и дурной тон, как наши современные писатели, Троллоп послужит отличным примером. Я тебе подготовила заметки о его сюжетах и нравственных принципах.

— Вот и чудно! Когда человек с утра до вечера должен вколачивать в головы всяким тупицам основы искусства красноречия да еще при этом состоять в десятке комиссий, ему неоткуда взять время на то, чтоб читать все, что хочется. Знаешь, иногда это очень меня печалит. Нет лучше друга, чем хорошая книга, я всегда говорил.

— Да, да, я с тобой вполне согласна, Гидеон! У Троллопа есть один герой, который очень похож на тебя — то же сочетание мужественности с ученостью. Он священник, но у него такая же бородка, как у тебя.

— Как, по-твоему, не сбрить ли мне бороду? Мне кажется, что ректор Булл смотрел на нее неодобрительно.

— И думать не смей! Она тебе так идет! Ты совсем как тот священник из книги.

— Знаешь, мне подчас не дает покоя мысль: не следовало ли мне избрать духовную карьеру вместо педагогической? Правда, я всегда говорил, что, наставляя молодежь в ораторском искусстве, можно принести не меньше пользы, чем наставляя ее в нравственной чистоте, но я, понимаешь, по натуре в некотором роде подвижник-чудно, не правда ли? — и я стремлюсь только к самому возвышенному и благородному и без компромиссов, да, да, и сколь ни обыденны наши интересы, мы должны взять себе за образец жития святых и без колебаний приносить все в жертву для блага человечества и… ух ты! До чего же мне хорошо сейчас!

Он опрокинул еще бокал, прямо так, без льда и содовой. Уж не… он мысленно ущипнул себя, чтобы проверить, больно или нет, — уж не пьян ли он? Да ну, к черту, подумаешь! Надо же отпраздновать, как-никак возвращение домой. А Текла глядит на него с таким восторгом и готовностью! Как жаль, что она настолько старше его!

Она нежно нашептывала:

— Разве я не знаю, как ты стремишься помочь бедному, заблудшему человечеству? Но право же, я не вижу, чем миссия священника плодотворней твоей замечательной работы в колледже, где ты учишь студентов так прекрасно излагать свои мысли вслух и на бумаге, и это так много даст тем из них, которые впоследствии найдут свое призвание в том, чтобы поучать других.

— Во всяком случае, я не убежден, что у меня подходящий голос для священника.

— Знаешь, какой голос для тебя самый подходящий?

— Какой?

— Именно такой, какой есть, милый!

— О-о… Ты считаешь, что он у меня достаточно звучный?

— Он не гулкий, как из бочки, если ты это имеешь в виду, — и слава богу, что нет! Но послушай, милый, ты мне ничего не рассказал о Нью-Хейвене. Я, конечно, понимаю, ты был занят, у тебя не оставалось времени для писем. Но расскажи хоть сейчас. Предложили тебе там место?

— Есть вещи поинтереснее Нью-Хейвена. — Он встал. — Пойдем.

Она молча последовала за ним в гостиную, примостилась у него на коленях, ласково терлась щекой о его жилет, а он рассеянно гладил ее ногу.

Вздыхая, профессор думал: «Она хорошая женщина. Одна она ценит меня по-настоящему. Какая жалость, что она так провинциальна и ограниченна! Просто нечестно было бы взять ее в Нью-Йорк или Вашингтон и отдать на съедение тамошним снобам и интриганам».

Она сказала, словно вкладывая в каждое слово совсем другой смысл:

— Ты проголодался. У меня для тебя приготовлен вкусный бифштекс.

— Пожалуй, с этим можно подождать, как ты думаешь, голубка?

— Пожалуй, — шепнула она.

Профессор Гидеон Плениш был не вполне доволен тем, как о нем позаботилось провидение в начале текущего 1921–1922 учебного года. Он не был доволен Теклой Шаум. О, разумеется, по-своему, по-женски, она восхищалась им, но она не понимала всей сложности карьеры государственного деятеля, не понимала даже проблему его бородки — борода придавала ему простоватый вид, а между тем, если бы он теперь сбрил ее, все стали бы над ним смеяться.

Она не могла научить его, как прыгнуть из колледжа в сенат, минуя утомительную процедуру бесчисленных рукопожатий. Она даже находила, что он может продолжать свою педагогическую деятельность, и не учитывала, как неудобно ему иметь на своем отделении соперником нового лектора по английскому языку, который был настоящим англичанином и ловко использовал это преимущество.

Да, он совсем один со своими грандиозными замыслами, некому помочь ему, некому держать его за руку на крутом пути к звездам.

Черт побери, он даже не уверен, следует ли ему оставаться любовником Геклы. Может, это не вполне нравственно.

Особенно его раздражало то, что в их небольшом колледже, где преподавательский штат состоял всего из тридцати человек, его заставили читать огромной группе первокурсников обязательный курс «Введение в риторику и стилистику». Он охотно удовлетворился бы узкими семинарами по нескольким увлекательным предметам: «Аргументация», «Толкование драмы», «Ораторская техника» и «Психология речи», — но обрабатывать столь неблагодарное сырье, как сотня первокурсников разного пола и разной степени невежества, означало тяжелый и напряженный труд у некоего интеллектуального конвейера. А Текла только и знала, что повторять: «Тебе должно доставлять большое удовлетворение будить все эти юные умы!»

И вот с неотвязным ощущением, что его эксплуатируют, он отправился читать первокурсникам вступительную лекцию.

Когда он вошел через боковую дверь в аудиторию имени Аткинсона, [27] Аткинсон, Томас (1807–1881) — американский епископ. в руках у него была только тоненькая записная книжка. Он гордился тем, что благодаря своей организованности не нуждался ни в пухлом портфеле, ни в стопке темных потрепанных томиков, которыми старые ветераны-профессора безнадежно портили эффект своего появления на кафедре.

Властно и выжидательно он окинул взглядом огромную аудиторию — девяносто семь человек, все зеленая молодежь. Почти никто из них даже не побывал у него на консультации. Девяносто семь отпрысков гордых, но провинциальных семейств, и все увлечены яблоками, шоколадом, теннисными ракетками, газетами и друг другом, юноши тянутся к девушкам уже сейчас, на первой неделе учения, — кипит молодая жизнь, которой нет дела до профессоров, даже если у них пышные бородки. Он стоял, глядя на своих слушателей чуть иронически, как воплощение холодной, уверенной мудрости, но это была игра, и он был актером. Сердце у него тоскливо ныло, и он надеялся в лучшем случае не показаться им очень смешным или невыносимо скучным.