Джим Томпсон - Преступление

— Ну-у, — это явно было выше ее разумения, — а как же с той негритянской семьей? Ты говорил…

— Пожалуйста, Арлен! — взмолился я. — Тебе обязательно надо меня цитировать? У меня случайно сорвалась фраза, и ты мне ее припомнила. Ты собираешься быть моей женой или моей совестью?

— Ну, милый, — зачирикала она, — помнишь, ты же сказал, что…

— Я говорил это тогда, — вздохнул я, — тогда, Арлен, когда Коссмейер нашел ту семью и раскопал всю историю. Я счел, что это вполне все разъясняет и публика будет удовлетворена. Но поскольку общественность явно не убеждена полностью, видимо, я допустил ошибку. Во всяком случае, дело я пока закрыть не могу.

Она кивала. Лоб ее сморщился, и проглянули жирные белые червячки из крема.

— Ну, понятно, — сказала она, — но тогда ведь уже не важно, виновен он в действительности или нет. И может ли в самом деле доказать свою невиновность. Важно не то, что он собой представляет, а совсем другие люди. Если они говорят, что он виновен…

— Не говорят они так, просто они не говорят, что он не виновен. Они в этом не убеждены. Я… я не пойму, отчего весь этот шум в печати, — они выжали из этого дела все, что можно, и все не успокоятся. Так и изощряются один за другим. Понятно, как это началось, но…

— Но, милый, ты же всегда говорил, что тебе наплевать на газеты.

— Правильно.

— Ты же это говорил! Не помню, сколько раз я от тебя слышала, что…

— Ой, прекрати. Ну, давай теперь посчитаем: сколько раз я тебе говорил, что пресса на меня не воздействует?

— Ну и глупо! — Она попробовала усмехнуться. — Сейчас ты меня, похоже, дразнишь?

Я смотрел на нее не отводя взгляда. Пытался заставить ее увидеть то, что вижу я. Потом отвернулся и взял свое молоко.

Она помолчала с минуту, потом деланно рассмеялась. Я почувствовал, как она старательно убеждала себя, что все это пустяки, и гнала прочь даже тень сомнения. Она хохотала, как легкомысленная девочка.

Сыграно было великолепно; думаю, сама божественная Сара Бернар едва ли чаще Арлен повторяла подобные сцены. Но этим ее репертуар не ограничивался — она могла предстать беспомощным ребенком; прелестной плаксой; полным достоинства, но слабовольным созданием и т. п. — образы тоже весьма эффектные, но в пределах первой сотни представлений. Однако коронной ее ролью была роль безгласной и счастливой мученицы. Тут она дошла до совершенства.

— Х-хорошо… — выговорила она наконец, придав голосу нужную вибрацию, — т-ты видишь, до чего меня довел, милый? Только не дразни меня больше.

— Если хочешь знать, я бы мог поставить рекорд по равнодушному отношению к прессе.

— Ну конечно, дорогой. И мне это нравится… Но еще ты из-за меня…

— Газеты на меня не влияют, но они отражают общественное мнение. Хотя сами формируют его в большой степени, но они его действительно отражают. Они являются показателем общественных ожиданий или чего-то в таком роде. Газеты могут несколько опережать общество, но не плестись у него в хвосте. И никогда сильно с ним не разойдутся. А если разойдутся, то быстро сойдутся опять либо вылетят из бизнеса. Ты понимаешь, Арлен, что я говорю?

— Конечно. Конечно, дорогой. — Она честно закивала. — Не обращать внимания на газеты… только на то, что в газетах. Правильно, милый?

— Ты же знаешь, что нет! Ты специально искажаешь мои слова. Я же говорю, что… А, да ладно.

— Бедненький, — она погладила мне руку, — я просто ненавижу себя за собственную тупость, а у тебя столько забот.

— Ладно, забудем это. Может, назначение федеральным судьей поможет мне выпутаться из всего этого. Если, конечно, состоится. Коссмейер делает все, что может, но…

Но если не получится, я его обвинять не стану. Я не стану его обвинять, если он и в самом деле заблокирует мое назначение, выставив меня полным идиотом. А он мог бы так сделать. Я буду выглядеть злобным фанатиком, если меня вынудят впиться зубами в эту негритянку и ее детей с целью доказать их лживость, злобу, невежество и…

Коссмейеру останется только усесться и ждать, когда я себе перережу горло.

— Милый…

— Да?

— А что будет с мальчиком, если… ну, когда ты получишь назначение? То есть если дело к тому времени еще не закончится?

— Не знаю. Об этом придется позаботиться моему преемнику.

— А, ну да, это же будет его обязанностью.

Я посмотрел на нее:

— Арлен, когда захочешь о чем-нибудь побеспокоиться, я с радостью приду к тебе на подмогу. Будь так любезна, представь мне какие-либо соображения по самоусовершенствованию до того, как примешься совершенствовать других.

— Ой, да ну тебя! — хохотнула она. — Милый, ты же только что обещал меня не дразнить.

— Иди спать. Слышишь, Арлен? Я хочу, чтобы ты отправилась спать. Сейчас же!

И разумеется, она нарочно притворилась, что не поняла меня.

— М-м, — она потянулась, вставая, — какой же ты капризный, скверный мальчик!

Она обогнула стол и, стоя прямо передо мной, приняла позу соблазнительницы в шелках (или, вернее, Цирцеи в бигудях и креме). Чтобы не расхохотаться, я поспешно отвел взгляд — над некоторыми вещами смеяться грех.

Она так и не поправилась и все еще сохраняла «миленькую фигурку», как их называли в двадцатых годах. Плоскогрудая, без бедер — словом, бельевая прищепка. Ей в промежность можно было засунуть толстую книгу, ничего не задев.

С трудом я заставил себя отвернуться. Потом услышал, как открылась, но не закрылась кухонная дверь.

— Арлен, — произнес я. — Я же просил тебя идти спать. Пожалуйста.

— Разве это не ужасно? Разве это не ужасно? Ты ведь ничуть не изменился, ты такой, как всегда, и вдруг это всех перестало устраивать. Теперь все, что ты делаешь, — плохо. Ты теперь нехороший, с тобой обращаются соответственно, а ты не можешь защититься. Ничего не можешь ни сказать, ни сделать. Ты был хороший — думал, что был, и старался быть, и никогда не прекращал стараться, — а теперь ты плохой. И тебя накажут за это… навсегда.

Я наконец поднял глаза. Постарался улыбнуться поприятнее.

— Не беспокойся. Газетный рэкет не продлится долго. С Тэлбертом все будет нормально.

— С Тэлбертом? — переспросила она тупо. — Тэл… А, да, конечно! Прости, милый! Я просто задумалась о ком-то еще…

О себе самой.

В редакцию я подъехал около пяти утра. Уборщицы уже закончили прибираться, свет горел, и жалюзи были подняты.

Я достал из стола бутылку и подкатил кресло к окну. И сидел там, отпивая и покуривая, глядя на панораму города, наблюдая, как красные сполохи зари подымаются над горизонтом. Рассвет; тихое объявление войны; занимается лучезарный день, жестокий, жадный, лишенный спасительных теней, призывающий жалких людишек к битвам, подзадоривающий их оглядываться на дела рук своих, да еще и хвалить их.