Элиза Ожешко - Хам

Так проводил он потом все зимние вечера. Он уже прочел о том, что такое Филиппов пост и великий пост, когда католическая церковь запрещает венчаться, прочел об обязанностях человека перед богом, перед ближними, перед самим собой и только что приступил к разделу о таинстве причастия, когда в избу вдруг вошла Авдотья. Дело было в конце января. Павел за полтора месяца успел прочесть по складам восемь страниц и читал уже довольно бегло. Он хорошо помнил, как Франка, соскучившись, раздраженно кричала у него над ухом: «Сразу читай, дурак, сразу, а не по складам». Если он, сколько ни старался, не мог выполнить ее приказания, она вырывала у него книгу и в гордом сознании своего превосходства показывала ему, как надо читать. Сейчас он уже сам пробовал читать бегло, хотя это было во сто раз труднее, чем читать по складам. И за этим-то трудным делом застала его Авдотья. Двое внуков у нее выздоровели, третий умер, — и теперь она пришла навестить кума. Поговорив с нею об умершем внуке и о ее младшем сыне, которого только что взяли в солдаты, и угостив ее грушами, Павел опять сел за книгу. Авдотья сидела, не раздеваясь, из-под окутывавшего голову платка видны были только ее вздернутый нос и черные глаза.

Она не только не обиделась на то, что Павел читал в ее присутствии, но слушала его сперва с величайшим любопытством, а потом с таким напряженным вниманием, что застыла в одной позе и огрызок груши выпал у нее из рук. В своем длинном кафтане и сером платке, толстыми складками закрывавшем ее голову и почти все лицо, она походила на каменное изваяние. Павел, то по складам, то бегло, когда слова попадались короткие и легкие, читал:

— «Чтобы деяния людей были угодны богу, они должны быть не только добрыми, но сверхчеловеческими, то есть порожденными сверхъестественной милостью божьей…»

Каменная фигурка у стола решительно ничего не понимала. Она, хоть убей, не могла даже приблизительно объяснить себе, что это значит «сверхчеловеческие деяния». Тем не менее сердце ее уже наполнилось печалью и сокрушением, — совсем как в костеле, когда ксендз начинал говорить с амвона, а ей, ровно ничего не понимавшей, хотелось плакать и вздыхать. Быть может, незнакомые, не слышанные в обыденной жизни слова и выражения, окруженные ореолом святости, будили на дне ее души неведомые доселе чувства и действовали на нее так, как на иных людей действует музыка. Когда Павел читал затем о двоякой милости божьей, Авдотья испустила глубокий вздох и вздыхала затем все чаще и громче, а когда он очень медленно прочитал по складам: «Обы-ч-ным и наи-ще-дрей-шим источни-ком милости божьей яв-ля-ются свя-тые дары», — она заплакала в голос. Согнувшись чуть не пополам, заслоняя лицо полой сермяги, она причитала:

— Ой, взял господь от меня, взял в царство небесное птенчика моего родимого, Тадеушка! Пропал ребенок, как цветик под снегом, свалился, как ягодка с куста… Да и Федора моего, сынка младшего, любимого, люди у меня отняли… в солдаты ему идти велели, тяжелое ружье на себе носить, от родной хаты далеко жить…

Так она голосила добрый час и плакала-разливалась, утирая нос рукавом. То, о чем она плакала, не имело ничего общего ни с «двоякой милостью божьей», ни с ее «щедрейшим источником», но эти непонятные торжественные слова были последним толчком, который вывел из равновесия ее наболевшую душу. Так в нарядном ярко освещенном зале, когда поют струны под смычком артиста, по бледным щекам модно одетой дамы катятся слезы, тихие и благопристойные, ибо они исходят из груди, стиснутой корсетом.

Авдотья голосила, а Павел, закрыв книгу, утешал ее серьезными и ласковыми словами. Говорил, что все в божьей воле, что человек — тот же червяк: червяка рано или поздно проглотит рыба, а человека — земля. Напоминал, что Федор через пять лет вернется с военной службы, а после смерти Тадеуша у нее осталось еще двое внуков. И женщина, слушая его, затихла и сидела так неподвижно, что снова походила на каменное изваяние.

Наконец, в последний раз утерев нос полой сермяги, она посмотрела на Павла и таинственным шепотом спросила:

— Ну, а про ту ничего не слыхать?

В ее глазах, еще мокрых от слез, уже светилось жадное любопытство. Она несколько недель не видела Павла и хотела знать, нет ли чего нового и не изменились ли его чувства к Франке.

Павел довольно долго не отвечал, потом сказал медленно, ровным голосом:

— Ничего я про нее не слыхал, ничего мне не известно, и один бог знает, что с ней, где она…

Он помолчал и заговорил опять:

— Вот несчастная! Опять на беспутную жизнь ушла, опять обиды и злоба, своя и людская… Сгубит она душу, и не будет ей спасения, попадет прямо в ад!.. Я-то думал, что спас ее и от мытарств на этом свете, и от вечных мук на том… А она не захотела… Не вытерпела! Настоящая пьяница, хоть водки и не пьет… Бедная, бедная!

Павел давно замолчал, а Авдотья все смотрела ему в лицо, и видно было, что она поражена и не верит своим ушам.

— Значит, ты на нее не гневаешься?

Павел только рукой махнул. Отвечая, он смотрел не на Авдотью, а куда-то в сторону.

— Ничуть не гневаюсь и не обижаюсь на нее, — я один виноват. Видно, иначе надо было мне с нею поступать…

— То-то оно и есть! Иначе надо было, совсем иначе, — горячо зашептала Авдотья. — Большую волю ты ей дал… Работать не заставлял… Валялась до полудня в постели, как свинья на соломе… Конфеты грызла, словно пани какая, да чай пила…

Она даже заерзала на лавке и руками всплеснула, так ее возмущало поведение Франки.

— Если бы она вернулась, — после долгого молчания промолвил Павел, — я бы уж теперь с нею по-другому…

— Чего ради ей возвращаться? Не вернется она… Марцеля пришла из города и говорила, что ее уже там нет. Наверное, потащилась со своим лакеем еще куда-нибудь дальше…

У Павла сверкнули глаза, но он быстро опустил их и больше не говорил ни слова. Авдотья скоро встала, простилась с ним, сказав сначала: «Будь здоров!», а потом: «Слава Иисусу!» — и ушла.

После хмурого и ветреного дня наступила бурная ночь. Вокруг хаты ветер свистел, гудел, стонал. Когда Павел потушил лампу, черная тьма залегла в избе. Прежде темнота и вой ветра не мешали ему засыпать сразу и спать крепко, а сейчас он не мог уснуть. Долго в тишине, которую нарушали только бегавшие между корзинами и метлами мыши, слышно было, как он ворочался и вздыхал. Потом вздохи сменил горячий и умоляющий шепот и удары кулака в грудь:

— Боже, смилуйся над ней, грешной! Боже, смилуйся над ней, грешной!

Со дня исчезновения Франки прошло уже три зимы, и в деревне все были уверены, что Павел давно забыл ее. В последнее время он даже повеселел. Это не значит, что он ходил с другими в корчму или громко смялся, но он больше не сторонился людей, каждому, кто с ним заговаривал, отвечал охотно и приветливо. В зимние вечера он изредка заходил к Козлюкам, сажал их ребятишек к себе на колени, целовал их и смеялся тихо, но от души, забавляясь их наивной болтовней и проказами. Он заметно постарел, лысина над лбом стала шире, волосы все больше и больше седели, а плечи, прежде такие прямые и сильные, уже немного сгорбились, что было особенно заметно, когда он шел, медленно передвигая ноги. Все это, впрочем, никого не удивляло — ведь годы шли, и работал он много, даже гораздо больше, чем до женитьбы, и так же усердно, не жалея сил.