Элиза Ожешко - Хам

— Скучно? Ну, нет! Мне очень хорошо, — возразил Павел.

— Покатали бы как-нибудь меня по реке… хоть часок-другой! Мне никогда еще не доводилось долго плыть в лодке… а ведь страсть как любопытно то, чего еще никогда не пробовала… Если бы вы знали, как мне здесь скучно… тошно!

— Отчего же скучно? Работы, наверное, хватает?

— Еще бы! За работой света не видишь! Нас только две — я да кухарка, больше никого господа не держат, ни кучера, ни лакея. Пан старый, все книжки читает, а пани злится, что муж у нее старый, вот и придирается ко всему и целый день трещит как сорока: все не по ней, никак ей не угодишь — то слишком быстро, это слишком медленно, то — горячо, а это остыло… Ребятишек трое — и несносные такие, не дай бог! Гостей никогда почти не бывает. С утра до ночи вертишься как белка в колесе, а все равно доброго слова не дождешься и ни единой души не видишь. Черт бы побрал эту деревенскую жизнь! В городе лучше!

Рыбак слушал молча, потом сказал неторопливо и, как всегда, серьезно:

— Зря вы деревню браните. Хорошему человеку везде хорошо, а плохому — худо!

Она вдруг залилась тем кровавым румянцем, который часто вспыхивал внезапно на ее щеках и так же быстро сбегал с них.

— Стало быть, я — плохая?

Она даже затряслась и, плюнув в воду, сказала вполголоса, словно про себя:

— Вот сразу видно мужика…

Он либо не расслышал, либо эти слова его ничуть не задели. Спокойно махнул рукой.

— Откуда мне знать, хорошая вы или плохая? Я просто так сказал. Ну, когда же мне за вами приехать?

В ее сжатых губах и мрачном взгляде он впервые подметил ту судорогу боли или гнева, которая придавала ее лицу невыразимо страдальческое выражение, и ему стало жаль ее. В глубине его ясных глаз сквозь задумчиво-серьезное выражение светилось по временам глубокое сострадание к людям.

— На свете все друг друга грызут, так не диво, что и вас грызет что-то — не знаю только, что… Если хотите, я покатаю вас по реке, лодки от этого не убудет! Когда приехать за вами?

— В воскресенье! Пожалуйста, приезжайте в воскресенье! Господа с детьми в город уедут, а я одна дома буду — с кухаркой только вдвоем… Ой, какой же вы добрый! Награди вас бог! То-то весело будет! Вот не думала, не гадала, что в этой глуши заведу такое приятное знакомство!

Ее похвалы явно льстили Павлу, а может быть, радовало его и что-то другое, он улыбался все шире, словно преображенный ее шумной веселостью и говорливостью, так быстро сменившими гнев и угрюмую печаль.

— Значит, в воскресенье… Сегодня что? Среда? Целых четыре дня ждать! Ну, ничего… Хорошего ждать приятно. Ох, и погуляем же на Немане!.. А теперь до свиданья, будьте здоровы! Побегу, потому что страшно озябла!

— Не выдумывайте, вода теплая! — шутливо возразил Павел.

— Ой, нет, ноги совсем закоченели. Да и домой нужно скорее — самовар ставить… Если проснутся, а самовара не будет на столе, крик поднимут, как сороки. До свиданья! Спасибо вам!

Ноги ее, как рыбы, плеснули в воде, в два прыжка она очутилась на песчаном берегу и, наклонясь, стала собирать мокрое белье. А Павел, легко забирая веслом, отчаливал что-то очень медленно. Однако он был уже довольно далеко от берега, когда услышал за собой зов:

— Стойте, эй! Погодите!

Павел обернулся и остановил челнок, который закачался на волне. Вся залитая солнцем, которое уже высоко поднялось над горизонтом, женщина стояла с ворохом мокрого белья в руках, еще более растрепанная, чем прежде, и кричала ему:

— А как звать-то вас? Звать как?

— Павел Кобыцкий! — откликнулся он.

— А меня — Францишка Хомец!

Она помчалась стрелой по росистой траве, вверх по склону холма. Но на полдороге остановилась, следя глазами за отплывшей уже далеко лодкой. Из-за ее бледных губ блеснули белые зубы.

— Красивый мужик! Хоть не очень молодой, а красивый… И такой славный…

Потупив голову, она задумалась, теребя пальцами мокрое белье.

В воскресенье Франка ни на минуту не отходила от окна в кухне, из которого виден был Неман. За эти четыре дня она как будто еще больше похудела, веки глаз потемнели. В красивых прюнелевых ботинках, накрахмаленном ситцевом платье и желтой шелковой косыночке на гладко причесанных, но, как и в день первой встречи с Павлом, распущенных волосах, она неподвижно и молча сидела у окна, крепко сжав губы и не сводя глаз с реки. В доме было пусто и тихо. Старая кухарка, хлопоча на кухне, тщетно пыталась завязать разговор с Франкой. Пообедав, она прилегла, закрыла платком лицо, чтобы не беспокоили мухи, и скоро уснула. А Франка не дотронулась до еды, выпила только утром стакан чаю да за обедом раз-другой поднесла ложку ко рту, затем швырнула ее в тарелку и снова села у окна. Видно, ей сегодня кусок не шел в горло. Проходили часы за часами, и ее все сильнее охватывало нетерпение. Она то и дело топала ногой, и по временам белые зубы сверкали на хмуром лице в презрительно-насмешливой улыбке…

— Может, и не приедет вовсе… Нет, не приедет! Дурак! Хам!

Вдруг она вздрогнула всем телом, вскочила со стула и, крикнув: «Едет! Ей-богу, едет!» — как угорелая выбежала из дому. Птицей слетела она с зеленой горки вниз, на песчаный берег Немана, и, раскрасневшись, замахала руками навстречу подплывавшей лодке:

— Добрый вечер! Добрый вечер! Что же вы так поздно? А я уже думала, что обманете, не придете! Разве можно так опаздывать, когда вас ждут? Отчего так поздно, пан Павел?

Видно было, что за человеком, который ей понравился, эта женщина готова мчаться хоть на край света ради новых впечатлений и развлечений, а их отсутствие доводит ее до безумия.

Поехали. С непривычки Франка сперва трусила и при каждом покачивании лодки визжала, хватала Павла за плечи или за сермягу. А его это очень забавляло. Ему и в голову не приходило, что кто-нибудь может так бояться воды. К тому же Франка, крича от страха, изгибалась всем телом и взмахивала руками, напоминая то мяукающую кошечку, то испуганного ребенка.

Пытаясь ее успокоить заверениями, что бояться решительно нечего, Павел вдруг захохотал так громко и от души, как смеялся только несколько раз в жизни. В конце концов Франка убедилась, что лодка только качается, но и не думает опрокидываться, и, успокоившись, наслаждалась прогулкой. По голубой глади реки, сверкавшей золотом под лучами заходящего солнца, бежала рябь, однообразная и бесшумная, только по временам вскипая белым жемчугом пены или искрясь огоньками. Перегнувшись через борт, Франка смуглой маленькой рукой шаловливо ловила в воде эти жемчуга и огоньки или с веселым любопытством приглядывалась к стекавшим с ее пальцев струйкам жидкого хрусталя.

— Ой, если бы можно было их нанизать и носить на шее, как бусы! У прежней моей хозяйки было такое ожерелье и сережки… говорили, что они из хрусталя и очень дорогие. А мне они так нравились, так нравились, что я удержаться не могла, — бывало, как только пани из дому, а меня куда-нибудь пригласят, я их надеваю…