Элиза Ожешко - Хам

— Хли-хли-хли!

Неизвестно, что означали на его языке эти звуки, но Павел улыбнулся еще шире, а глаза его, все время следившие за направлением глаз малыша, встретились с его удивленным и уже боязливым взглядом. Увидев незнакомого человека, ребенок, видимо, испугался. Он замер на месте и, вынув руки из волос, обхватил ими одну ножку, вытянув ее вперед в качестве оборонительного оружия. От стены напротив раздался шепот:

— Иди сюда!

Одновременно Павел движением головы и пальцем манил к себе ребенка. Но тот, все выше поднимая ножку, уже кривил рот, готовясь зареветь. Тогда лежавший на лавке человек еще больше приподнялся на локте и повторил:

— Иди! Сахарку дам…

Вмиг голая ножка выскользнула из сжимавших ее ручонок и вместе со второй стала опускаться на пол. А в избе, залитой серым полусветом, то ли зазвенел серебряный колокольчик, то ли заворковала горлинка:

— Ся-хал! Ся-хал!

Павел встал и направился к шкафчику, а за ним по глиняному полу быстро-быстро топали детские ножки.

Когда он, держа кусок сахару в руке, отвернулся от шкафа, ярко-красный комочек подкатился уже к самым его ногам. К нему поднялись черные глаза и тянулись худенькие ручонки.

— Дай… дай… дай! — на всю комнату звенел детский голосок.

Красное платьице в черных крапинках напомнило Павлу безобидную и милую букашку, которая летом качается на зеленых травах. Он нагнулся и поднял на руки мальчика, который уже сосал сахар.

— Ой ты, божья коровка! — пробормотал он. — Невинное божье творенье!

Он сел у окна и посадил малыша к себе на колена. Теперь уже за Неманом всходило солнце и расцвечивало синевато-серый сумрак бледно-розовыми и золотыми полосами. На дворе Козлюков, который виден был сквозь реденький плетень, от запертой еще двери хаты к мусорной яме, а от ямы к воротам бегал Куцый и нюхал землю, словно ища чего-то. Мальчик, держа в одной руке большой ломоть хлеба, в другой — сахар, с любопытством следил за собакой и вдруг закричал:

— Цюця! Цюця!

— Собачка, — подтвердил Павел.

Звук его голоса чем-то поразил ребенка — он повернул к Павлу голову и, словно размышляя, спросил:

— А ти… ти — кто?

Павел смотрел на него, наморщив лоб, и не отвечал. Мальчик принялся дергать его за рукав.

— Кто ти? Кто? Кто? — снова зазвучал в избе не то серебряный звоночек, не то чириканье воробья.

Так и не дождавшись ответа, маленький человечек очень скоро забыл об этом и вдруг, поглядев в окно, закричал:

— Ки-ся!

Это он увидел, как за окном у плетня, крадучись, пробежала кошка.

Когда Франка проснулась и открыла глаза, в них выразилось удивление, близкое к ужасу: Павел сидел у окна вполуоборот к ней и обеими руками придерживал Октавиана, который стоял у него на коленях, запустив пальчики в его короткую седеющую бородку. Торопливо вскочив с постели и не надев даже башмаков, Франка на цыпочках подошла к окну и сделала движение, чтобы взять у Павла ребенка. Павел обернулся, встретил ее испуганный взгляд и, прижав к себе мальчика, отрывисто бросил:

— Не надо!

— Он тебе докучает, — сказала она тихо.

Павел ничего не ответил. Франке, видно, нездоровилось — она дрожала всем телом и, хотя в избе было совсем не холодно, куталась в свой рваный платок.

— Может, огонь развести?

— Разведи.

Она засуетилась у печи. По временам у нее вырывались невольные стоны, и она хваталась за голову, но печь затопила быстро. Октавиан слез с колен Павла и семенил за ней повсюду, наблюдая за тем, что она делала, а когда в печи запылал веселый, жаркий огонь, он даже закричал от радости. Стоя лицом к печи и не оборачиваясь, Франка опять спросила:

— Может, картошки начистить и сварить?

— Свари, — сказал Павел и, встав с лавки, молча надел сермягу и сапоги. Потом отрезал себе кусок хлеба, сунул его в карман и, взяв шапку, пошел к двери. У двери он остановился, посмотрел на стоявшую у огня женщину и, встретив ее внимательный и тревожный взгляд, опустил глаза.

— Все в хате на том же месте, где и раньше, — промолвил он глухо, с видимым усилием. — Бери, стряпай, ешь и дитенка корми. Делай, что хочешь. Ты здесь опять такая же хозяйка, как была, и все здесь твое.

Наклонясь вперед, Франка, дрожа как в лихорадке, с беспокойством слушала его, а при последних словах сделала такое движение, как будто хотела броситься к нему. Но Павел поспешно отвернулся и уже на пороге, не оглядываясь, сказал:

— Приду к вечеру… Если боязно тебе одной, запри дверь на засов!

Гнев его утих, и он принял твердое решение. Но что-то еще не давало ему покоя, какой-то непреодолимый стыд, какая-то боль в сердце, и его потянуло на волю, на быструю бурную реку. В сенях он взял два весла и, вскинув их на плечо, стал быстро спускаться вниз по тропе.

Скоро на широком просторе разлившейся реки его челнок черной точкой запрыгал по волнам, полетел, как птица. Позади, впереди, вокруг громко и неумолчно пела вода. Сегодня она пела рыбаку о ранах, нанесенных изменой, о жале ревности, о сладкой надежде, отравленной ядом воспоминаний, а громче всего, пожалуй, она пела ему о святом, хорошем деле спасения ближнего, о долге, о котором он было уже перестал думать. Сейчас этот долг снова встал перед ним и словно тихим лунным светом озарял постаревшее лицо, заросшее седой щетиной.

Незадолго до сумерек он вернулся домой. Франка лежала на кровати, но не спала. Увидев его, она поспешно села и сорвала с головы мокрую тряпку.

Поставив весла у стены, Павел спросил:

— Что, голова болит?

Франка ответила, что сейчас ей уже гораздо лучше, она отдохнула.

— Вот и хорошо, что отдохнула.

И, помолчав, спросил:

— А Ктавьян спит?

— Заснул. Весь день покоя от него не было, все в избе перетрогал и спрашивал: «А это что? А это что?» Я уж так боялась, как бы он не испортил чего, беды какой не наделал! А теперь спит, угомонился, слава те господи!

Все это она говорила уже громче и смелее, чем прежде, но с кровати не вставала, и в ее голосе и позе чувствовалась тревога и неуверенность. Через минуту она сказала:

— Я кашу гречневую сварила… Она в печке — наверное, еще горячая.

Павел достал из печи горшок, отрезал себе хлеба. Ел он довольно долго, но не садясь за стол, а стоя тут же, у печи, как будто спешил куда-то. Поев, сел на лавку и, обратясь к Франке, неподвижно сидевшей на постели, сказал мягко:

— Ну, иди сюда, потолкуем.

Когда Франка соскользнула с топчана и шла через избу, в ее движениях было уже что-то от прежней живости и гибкой кошачьей грации. Но она не обняла рукой шею человека, с которым села рядом, не прильнула к нему разнеженной кошечкой, как бывало. Сложив руки на коленях, она сидела молча и ждала. Хотя Павел говорил с нею теперь ласковее, хотя он сказал, что она здесь хозяйка, как прежде, все же Франка вовсе не была спокойна. Что-то он ей сейчас скажет? Как с ней поступит?