Элиза Ожешко - Хам

— Садись, все тебе расскажу.

Обрадованная Марцеля тотчас уселась среди репейника рядом с ней, и Франка, которой, видимо, сильно хотелось излить то, что страшной тяжестью лежало у нее на сердце, заговорила быстро, с прежней своей необузданной пылкостью. Она рассказала, как урядник привез ее к себе в дом и запер в холодном чулане и какую она там терпела муку, ужасно, невыразимо боясь того, что ее ожидало. Она думала, что ее теперь посадят в тюрьму, будут судить и сошлют на каторгу, в Сибирь… Ведь она отравила мужа, а за такое дело полагается тяжкое и долгое наказание, — это ей было хорошо известно. В чулане было темно, и она ощупью искала на полу какой-нибудь веревки, а на стенах — гвоздя. Все, кажется, отдала бы в эти минуты за обрывок веревки и крюк, на котором можно повеситься и от всего, от всех избавиться, уйти туда, где ее никто не достанет… И в то время как она так мучилась, валялась на полу в темноте и холоде, билась головой о стену, ей вдруг послышался голос Павла. Она ушам не верила, однако это в самом деле был он. Он стучал в окно и просил урядника открыть ему. Урядник встал, впустил его, зажег свечку. А она, увидев свет сквозь дверную щель, подползла к ней и все видела, все слышала…

— Что же такое ты видела, миленькая, что слышала? Говори, говори! — дрожа от любопытства, а может быть, и от волнения, шептала Марцеля.

Франка видела и слышала, как Павел сначала стал доказывать уряднику, что она невиновна, что все это сплетни и наговоры, — ведь вот он вовсе не отравлен, жив и ни в чем жену не винит. «Отпустите ее, ваше благородие, отдайте мне», — просил он, потом достал из-за пазухи мешочек и высыпал на стол перед урядником кучу серебряных рублей — их было сорок, а то и пятьдесят. Тот стал отказываться, говоря, что ему придется за это ответить, потому что Козлюки донесут на него начальству, но Павел кланялся ему чуть не в ноги, клялся, что упросит Козлюков, всех упросит молчать. Урядник жадно поглядывал на деньги, но долго артачился. «А вдруг донесут — беда тогда! — говорил он. — За это со службы прогонят и под суд отдать могут!» Тут Павел высыпал из мешочка все, что там еще оставалось, — на столе лежало уже больше сотни рублей, — и опять поклонился уряднику до земли. Увидев столько денег, урядник соблазнился, а может быть, ему льстило, что его так упрашивают и низко кланяются. Не выдержав, он согласился ее отпустить. Он смеялся при этом до упаду и твердил: «Вот дурак! Другого такого дурака на свете не сыщешь». А Павел, не обращая на это внимания, все спрашивал о ней, Франке. «А где же она, ваше благородие? Выпустите ее и отдайте мне». Урядник отпер чулан и долго искал ее со свечой, потому что, увидев, что Павел подходит к двери, она заползла за бочку — она рада бы в эту минуту сквозь землю провалиться! Но Павел поднял ее, взял за руку и повел к лодке. Вот как все было! Вот что она видела и слышала!

Франка наконец умолкла. Молчала и Марцеля, словно онемев. Потом она сказала:

— Ох, какой же он добрый, какой добрый! Как Иисус… Счастливая ты, Франка…

— К черту такое счастье! — прошипела Франка.

— Не понимаешь ты своего счастья, глупая!.. — начала Марцеля, но Франка резко перебила ее:

— Убил он меня своей добротой, замучил так, что жить больше не могу… от одного только страха жить не могу…

Она вздрогнула всем телом и зашептала словно про себя:

— Иисусе, Мария! Ох, Иисусе! Матерь божья! Убила бы я ее, кажется, если бы могла, убила бы, как бешеную собаку!

— Кого? — спросила перепуганная Марцеля.

А Франка шептала:

— Стоит и стоит она у меня перед глазами… Куда ни гляну, куда ни повернусь — везде она… и страшная такая!

— А кто же это, милая? Кто стоит у тебя перед глазами?

Франка удивленно посмотрела на нее.

— Да я же. Я сама!

— Во имя отца и сына… — забормотала Марцеля.

Франка схватила ее за руку.

— Ничего ты не знаешь и не понимаешь! Я самой себя боюсь… того, что сделала, боюсь… Как увидела я его тогда в щель, как услышала, что он за меня урядника просит, — что со мной сделалось, не знаю, только мне уже жить нельзя… Ноет внутри, гложет меня что-то, спать не дает… Страшно!.. Себя боюсь и его боюсь… Больше боюсь его, чем тогда, когда он бил меня… В глаза ему смотреть не могу… Стыдно!

— Полно тебе! Успокойся! — уговаривала ее старуха. — Почитай его, люби — и все будет хорошо, и живи себе, как у Христа за пазухой!

Франка отрицательно затрясла головой.

— Знаю я ее… Она как пьяница запойный… Когда трезвая, все хорошо, а как запьет — опять что-нибудь такое сделает…

— Кто? Что ты такое мелешь, Франка? Кто пьяница?

— Да я же! — с тем же недоумением пояснила Франка и тихим голосом, каким говорят тяжело больные люди, стала жаловаться старухе: — Нехорошо мне… Ой, Марцелька, так нехорошо, что жизнь стала невмоготу… Какое уж мое житье на белом свете!.. Связана я по рукам и по ногам, боюсь, не натворить бы опять беды… И боюсь я той жизни с ним, что меня ожидает… всего боюсь! Все мне немило, ничего не надо… Как в могилу зарыта!..

Помолчала немного, потом опять пожаловалась:

— Так мне худо, Марцелька, так тошно… Сосет и сосет внутри…

Она с трудом поднялась. От реки повеял холодный ветер.

Франка вздрогнула и поежилась.

— Холодно!

— А как же — осень на дворе!.. Попрошу я тебя, голубонька, золото мое, дай мне кусочек сала — нечем похлебку заправить.

— Люди говорят, — начала Франка, глядя куда-то вдаль, за реку, — что когда человек повесится, всегда бывает сильный ветер…

— Да, говорят, — подтвердила Марцеля. — Может, завтра Павел уже на лов уедет, так я к тебе приду…

— Ага! Завтра…

— А сальца дашь?

— Завтра, — не слушая ее, повторила Франка и, прижав руки к груди, сгорбившись, пошла к своей хате, раздвигая сухие стебли.

Когда она вошла, Павел сидел у стола, а Октавиан стоял у его колен и что-то рассказывал, звонко смеясь.

— Ты где была? — спросил Павел.

Она сказала, что сидела за хатой и что на дворе сильный ветер.

— Осень! — заметил Павел. — Ну, а я все равно завтра пойду на реку, хотя бы и волны были большие. Налимов сейчас можно наловить пропасть!

Ужинали при лампе. Франка ела и кормила мальчика. Если бы ее в эти минуты увидел какой-нибудь опытный психиатр и приметил бы застывшую в ее глазах безнадежную печаль, он, быть может, понял бы, что душа этой женщины, как бабочка с помятыми крыльями, снова бьется на той узенькой грани, которая отделяет рассудок от безумия, душевное здоровье от душевной болезни.

Но Павел видел только, что Франка, сидевшая против него с ребенком на коленях, спокойна, кротка и все еще стыдится своего поступка. Он подумал, что завтра перед уходом надо будет помириться с Козлюками и потолковать о ней.

Вскоре после ужина Франка порылась в своем сундучке и достала оттуда цветной шерстяной кушак, который в этих местах зовется «дзягой». На ней была домотканая юбка, розовый передник и привезенный когда-то из города рваный кафтан, который она сейчас опоясала вынутым из сундучка кушаком. Павел не обратил на это никакого внимания. Он уже раздевался, сидя на кровати, и как раз снимал сапоги, когда Франка с уснувшим Октавианом на руках подошла к нему.