Элиза Ожешко - Хам

Он плюнул в воду и сказал онемевшей от неожиданности Франке:

— Завтра опять приеду. Если будешь вести себя как следует, поговорим толком, а если так, как сегодня, тогда прости-прощай! Видно, тебе, как запойному пьянице, ничего уже не поможет, нет тебе спасения. Что ж, пропадай, коли так!

Однако на другой день Павлу уже не пришлось ехать на то место, где он впервые увидел Франку и где они с тех пор встречались. Целый день он на Немане ловил рыбу, а под вечер, когда, зайдя на минутку к себе в хату, собрался уже плыть на свидание и спускался вниз к лодке, он увидел Франку, спешившую с берега в деревню. Он и в сумерки сразу узнал ее походку и светлое платье. Даже издали было заметно, что ей, слабой и привыкшей к городским тротуарам, трудно взбираться на крутую гору и что она сильно запыхалась. Удивленный Павел пошел ей навстречу и, сделав несколько больших шагов, очутился подле нее.

— Ты зачем здесь? — спросил он сурово, даже резко, но в голосе его слышалась затаенная радость.

Франка схватила его за руку и быстро заговорила:

— Ой, миленький, беда у меня, такая беда, что уж не знаю, как ее и перенесу… Как только узнала про это несчастье, сейчас к тебе кинулась… Прошла берегом и у человека одного спросила, где ваша деревня и в которой хате Павел Кобыцкий живет… На одного тебя надежда, если ты не поможешь, пропаду, видит бог, пропаду!.. Вот провалиться мне на этом месте, если неправду говорю, — твердила она тихо, захлебываясь слезами.

— Да что такое? — удивился Павел. — Какая беда? Ну, говори же!

Оглянувшись, он увидел наверху несколько баб с ведрами и кувшинами и, взяв Франку за руку, повел ее крутой тропкой к темневшим за деревней соснам.

— Той дорогой наши деревенские по воду ходят. Увидят тебя и начнут плести бог знает что…

Когда они вошли в лесок, Франка вздрогнула и шарахнулась назад.

— Ай, ай, кладбище!

В глубине сосновой рощи действительно стояли могильные кресты, большие и поменьше.

— Да, кладбище. Так что же? — сказал Павел с усмешкой. — Чего пугаться? Ты греха бойся, а не кладбища, живых бойся, а не мертвых… Ну, рассказывай, какая у тебя беда?

Они остановились на краю рощи, под высоким крестом, над которым нависли ветви двух стройных сосен. Вечер был пасмурный, довольно ветреный, и в густом мраке рощи шумели деревья, шепчась и вздыхая. На сером фоне вечерней мглы только Неман поблескивал стальной полосой внизу, у подножия горы, да в деревне там и сям уже загорались в окнах золотые огоньки.

Крепко уцепившись за руку Павла, дрожа от страха и сдерживаемых рыданий, Франка рассказала, что у ее хозяйки в городе захворал отец и поэтому господа уезжают с дачи не через месяц, как думали прежде, а через два-три дня. Узнав об этом, она так и обмерла, сердце у нее чуть не разорвалось от горя.

— Я теперь ни за что, ни за что не хочу уезжать отсюда! Умру, а не поеду! Вот буду лежать, как собака, на берегу, пока с голоду не подохну, — а никуда не поеду! Пусть хоть к черту на рога едут, скатертью дорога, — да без меня! Для меня тут в первый раз небо открылось, я счастье такое увидела, какое во сне только бывает… И не уйду я от тебя… не уйду!.. Не расстанусь с тобой, мой голубчик, друг ты мой милый, отец родной! Не расстанусь!.. Будешь гнать от себя, бить, а я не уйду… Хоть убей, не поеду с ними…

Припав головой к груди Павла, она целовала ему руки, обливая их слезами. А он сначала слушал ее молча, понурив голову, — видно было, что и он опечален этой новостью. Потом, в ответ на страстные выкрики и плач Франки, сказал шепотом:

— И верно, что беда! Я и сам никак не ожидал, и на ум мне не приходило, что такая беда может случиться.

И вдруг угрюмо, с несвойственной ему горячностью, заговорил на родном белорусском языке:

— Не хочу! Не пущу! Как бог свят, не пущу! Опять на мытарства да мученья, опять люди над тобой измываться будут. Нет, не пущу! Не отдам ни тебя, ни души твоей на погибель.

Услышав эти слова, Франка с диким криком радости повисла у него на шее и всем своим тонким, гибким телом прильнула к нему. А он поднял ее на руки и, качая, как ребенка, смеясь каким-то пьяным, блаженным смехом, стал без памяти целовать. Впрочем, он быстро овладел собой и, слегка оттолкнув Франку, тихо промолвил:

— Так, может, поженимся, а? Буду тебе другом до самой смерти и никогда не обижу. Будет у тебя дом и кусок хлеба, заживешь честно. Ну, как, Франка?

В голосе его чувствовалась тревога. Опасался ли он отказа? Или его самого испугало вдруг то, что он сказал?

Девушка в первое мгновение онемела, потом всплеснула руками и обняла его, судорожно смеясь. Мысль о том, что у нее теперь будет свой дом и верный кусок хлеба, если и мелькнула в ее голове, то лишь на мгновение. Быть женой этого человека, жить с ним открыто, не таясь перед людьми, — вот что в эти минуты представлялось ей раем. А он, обняв ее сильной рукой, говорил уже спокойно:

— Это и для тебя и для меня — единственное спасение. Видно, так бог хотел, чтобы мы с тобой встретились, чтобы я тебя от погибели спас и сам на этом свете радость узнал. Никогда меня ни к одной женщине не тянуло так, как к тебе. Жена у меня была хорошая, но никакой любви между нами не было, и прожила-то она недолго. А потом, кого только мне не сватали, сколько девушек показывали — ни к одной у меня сердце не лежало… Все не такая да не такая, как мне надо, — а какую мне надо, я и сам толком не знал… Ты первая… Все равно как зорька утренняя, первый свет денной… Видно, уж так бог хотел, такая наша судьба… А к тому же мне тебя жаль, так жаль, у меня за тебя сердце болит. Еще там, на острове, я надумал тебя спасти. А как тебя спасать, если уедешь и опять поведешь свою несчастную и грешную жизнь?.. Нет уж, видно, судьба — поженимся и будем жить, как бог велит!

Франка опять бросилась обнимать его, но он удержал ее и слегка отстранил от себя.

— Слушай, Франка, а остепенишься ты? Будешь жить честно, как бог велит?

— Буду! Буду! — поспешно уверила его Франка.

— Поклянись! Сложи пальцы крестом и на том кресте присягни, что перестанешь блудить и беса к себе больше не подпустишь.

Он стоял, торжественно выпрямившись, и голос его звучал серьезно и проникновенно.

Франка, сложив два пальца крестом, повернулась лицом к могильному кресту, который четко выделялся во мраке, и под тихий шум сосен зашептала горячо, обычной своей торопливой скороговоркой:

— Богом клянусь! Чтоб мне на том свете лик его святой не видать, чтоб сатана мою душу взял, если не буду я тебя вечно, до самой смерти любить и почитать, голубчик ты мой, милый мой, золотой, брильянтовый!

Выслушав эту клятву, Павел совершенно успокоился. В искренность ее он свято верил — ему и в голову не приходило, что человек может дать ложную клятву. Да Франка и в самом деле не кривила душой, давая такую клятву, это видно было по ее лицу, слышно было по голосу. И с этой минуты Павлу уже казалось, что он как бы обвенчан с этой женщиной и не может ее покинуть.