Джозеф Конрад - На отмелях

Легкий ветерок пронесся по черной воде, и Джафир, на самом берегу, дожидаясь лодки, почувствовал легкую дрожь.

Тем временем Картер, измученный непрерывной тридцатичасовой работой по поднятию яхты, опустился на складное кресло миссис Треверс на «Отшельнике» и сказал преданному Васубу:

— Вели, чтобы сегодня ночью хорошенько сторожили, старик.

Потом он с удовлетворением посмотрел на заходящее солнце и заснул.

На носу «Эммы» возвышалась приподнятая над палубой площадка, откуда можно было видеть всю палубу и следить за движениями каждого матроса. Здесь можно было не бояться, что подслушают, хотя находившиеся на ней люди были, конечно, видны всем.

Солнце только что зашло, к величайшему удовольствию Картера, когда Иоргенсон и Джафир уселись рядом между брашпиль-битсов «Эммы» и на виду у всех, но недосягаемые, не скрываясь, но втайне, начали вести тихую беседу.

Каждый ваджский воин, находившийся на шхуне, чувствовал приближение решительного часа. Готовые к битвам и смерти и безразличные к тому, как они будут жить и как будут умирать, они сидели спокойно и не волнуясь. Не так обстояло дело с миссис Треверс, которая, запершись в рубке, мучительно размышляла о том же, хотя и на нее нашло такое отчаяние, что она почти готова была приветствовать любой исход.

Из всех бывших на боргу людей только она одна ничего не знала о совещании Иоргенсона и Джафира. Погруженная в беспокойные думы, она заметила только, что почему-то все звучи на «Эмме» вдруг замерли. Не слышно было ни шороха, ни шагов. Фигуры Иоргенсона и Джафира, шепотом совещавшихся друг с другом, у всех отбили охоту двигаться и говорить.

Сумрак окутывал эти две фигуры, похожие в своей неподвижности на изваяния интимно беседующих европейца и азиата. Сгустившиеся тени почти скрывали их, когда они вдруг поднялись, заставив забиться сердца зрителей. Но они не разошлись. Они продолжали стоять на месте, как бы дожидаясь полной тьмы, чтобы подобающим образом закончить свое собеседование. Джафир рассказал Иоргенсону всю историю кольца, — этого символа дружбы, созревшей и подтвержденной в ночь поражения, в ночь бегства из далекой страны, тихо спавшей под гневными потоками небесного пламени.

— Да, туан, — продолжал Джафир, — В первый раз оно было послано белому человеку в ночь смертельной опасности, как прощальный дар. И тогда, как и теперь, оно было вручено мне с наказом во что бы то ни стало спастись и передать кольцо в подтверждение моих слов. Я это сделал, и белый человек точно утишил бурю и спас моего раджу. Он не из таких людей, что уходят и забывают тех, кого однажды назвали своими друзьями. Мне было поручено только сказать последнее прости, но чары кольца были так сильны, что вызвали все силы белого человека на помощь моему господину. Теперь мне нечего сказать. Раджа Хассим ничего не просит. Но что из этого? По милости Аллаха все осталось по-старому, и сострадание всевышнего, и чары кольца, и сердце белого человека. Ничто не изменилось, только дружба укрепилась и любовь стала сильней после общих опасностей и долгой совместной жизни. Поэтому, туан, я не боюсь. Но как мне передать кольцо радже Лауту? Только передать, — мне больше ничего не надо. Если бы они пронзили меня у самых его ног, и то времени хватило бы. Но лес кишит воинами Тенги, бухта открыта, и мне не удалось бы дойти даже до ворот.

Иоргенсон, засунув руки в карманы пиджака, смотрел в землю и слушал.

Джафир был настолько встревожен, насколько он был вообще способен к тревоге.

— Аллах наше прибежище, — прошептал он. — Но что же делать? Неужели твоя мудрость ничего не подскажет, туан?

Иоргенсон ничего не отвечал. Он, по-видимому, ничего не мог подсказать. Но Аллах велик, и Джафир ждал, тревожно, но терпеливо. Он все еще надеялся. Наплывавшая из черного леса ночь скрывала их от внимательных глаз людей. Видя молчание Иоргенсона, Джафир начал говорить.

— Теперь, когда Тенга сбросил маску, Джафир не мог выйти на берег, не будучи атакованным, взятым в плен или убитым. Вернее всего — убитым, потому что он мог спасаться бегством по повелению своего господина, но не мог сдаваться живым. Во время своих странствований ему приходилось скользить, как тень, ползти, как змея, чуть что не пробираться под землей. Он никогда еще не попадал впросак. Его не остановили бы ни болота, ни трясина, ни большая река, ни джунгли. Все эти препятствия, скорее, помощники для того посланца, который умеет использовать их. Но тут была открытая бухта, и не имелось ни какого другого пути. При настоящем положении вещей каждый куст, каждый древесный ствол, каждая тень дома или забо|›л могла скрывать воинов Тенги или разъяренных пиратов Дамана, уже направившихся к поселку. Как ему пройти расстояние меж ду берегом и воротами Белараба, которые теперь, наверное, стоят на запоре и днем и ночью? Не только он, — любой человек i «Эммы» будет схвачен и сразу исколот пиками.

Он замолчал, с минуту подумал и проговорил:

— Даже тебе, туан, не удалось бы этого сделать.

— Верно, — проворчал Иоргенсон.

Когда, после долгого раздумья, он оглянулся, Джафира уж‹ не было. Он сошел с возвышения и, по всей вероятности, сидел где-нибудь на корточках в темном углу палубы.

Иоргенсон слишком хорошо знал Джафира и был уверен, что тот не будет спать. Он будет сидеть и думать, потом придет в ярость, как-нибудь выберется с «Эммы» и погибнет на 6epciy, сражаясь. Вообще он выкинет что-нибудь безумное, ибо выхода нет. Тогда Лингард ничего не узнает о плене Хассима и Им мл ды, ибо кольцо не достигнет его. Лингард ни о ком ничего но узнает, пока для всех этих людей не наступит конец. Следовало или не следовало Лингарду это узнать, Иоргенсон не мог |к — шить. О^ признался себе, что тут было нечто, чего даже он не зыл. Все было ненадежно, неверно, как и все вообще, относя щееся к жизни людей. Только относительно своей судьбы Иор генсон не сомневался. Он знал, что он сделает.

Ни одна черта не изменилась, ни один мускул не дрогнул на лице старого авантюриста, когда он спустился с кормы и пошел по палубе «Эммы». Его выцветшие глаза, так много виденшие на своем веку, не пытались проникнуть в ночную тьму и даже ни разу не взглянули на расставленных им часовых, которых он задевал на ходу. Если бы на него внезапно упал свет, он пока зался бы идущим в вечном сне лунатиком. Миссис Треверс слы шала, как его шаги прозвучали около рубки. Шаги удалились, и она опять уронила голову на свои обнаженные руки, протяну тые поперек маленького столика, у которого она сидела.

Иоргенсон, стоя у гакаборта, смотрел на красноватое зарево, подымавшееся над черными массивами дальнего берега. Он все замечал быстро, небрежно, относясь ко всему, как к явлениям, не имеющим связи с его собственным призрачным существованием. Это были отдельные мгновения в той жизненной игре, которой все еще почему-то занимались люди. Он слишком хорошо знал, чего стоит эта игра, и потому мало интересовался ее ходом. Он так давно отвык думать, что внезапное возвращение к этому занятию чрезвычайно досаждало ему, особенно когда приходилось ломать себе голову над определенным решением. В мире вечного забвения, которое он вкушал, пока Лингард не вернул его к жизни людей, все было решено раз и навсегда. Его раздражала его собственная растерянность, которая напоминала ему о смертном бытии, сплетенном из вопросов и страстей, от которого он, как ему казалось, навеки освободился. По естественной ассоциации, в мыслях его внезапно появилась фигура миссис Треверс, ибо как он мог теперь думать о Томе Лингарде, о том, что плохо или хорошо для Короля Тома, не думая в то же время и об этой женщине, которая ухитрилась зажечь подобие искры даже в его собственных потухших глазах? Сама она не имела никакого значения, но доброе имя Тома имело большое значение. О Томе он должен был думать, о том, что хорошо или плохо для Тома в этой нелепой и роковой игре с его жизнью. В конце концов он пришел к заключению, что для Тома Лингарда будет хорошо, если ему передадут перстень. Только передадут перстень. Перстень, и больше ничего.