Джозеф Конрад - Победа

Внутренность концертного зала Шомберга являла необычайный вид; один конец его был загроможден кучей наваленных на эстраду и вокруг нее стульев, другой освещался двумя дюжинами свечей, расставленных на длинном, покрытом зеленым сукном столе. Посреди стола, напоминавший призрак, мистер Джонс метал банк. Сидя напротив него с видом ленивого и блудливого кота, Рикардо исполнял обязанности крупье. Рядом с ним толпившиеся вокруг юные лица, в возрасте от двадцати до тридцати лет, казались еще более наивными и слабыми; с трогательною невинностью они следили за небольшими колебаниями счастья, которые для некоторых из них могли иметь серьезные последствия. Никто не обращал ни малейшего внимания на волосатого Педро, разносившего свой поднос с неуклюжестью животного, пойманного в лесу и выученного ходить на задних лапах.

Шомберг держался в стороне. Он оставался в бильярдной, разливая напитки и передавая их Педро, с таким видом, точно не замечал этого страшного зверя, не знал, куда он несет свой поднос, не подозревал о существовании концертного зала, там, под деревьями, в пятидесяти шагах от гостиницы. Он мирился с положением вещей с мрачным стоицизмом, основанным на страхе и покорности. Как только компания начинала расходить- | я (ему видны были проходившие через ограду поодиночке или Фуппами черные фигуры), он, чтобы не встретиться со своими постояльцами, прятался за полуотворенную дверь, но смотрел из своего угла, как тени их переходили бильярдную и исчезали в направлении их комнат. Затем он слышал хлопанье дверей в верхнем этаже и глубокая тишина воцарялась во всем доме, в той его гостинице, которой завладели два незнакомца с дерзкими речами и целым арсеналом в сундуках. Глубокая тишина. Иногда Шомберг не мог поверить, что он не во сне это видит. Вздрогнув, он приходил в себя, потом выползал из залы с движениями, чрезвычайно непохожими на манеры лейтенанта tanaca, которыми он старался поддерживать свое достоинство на людях.

Его угнетало сильное чувство одиночества. Он тушил лампы одну за другою, затем бесшумно отправлялся в комнату, в которой его ожидала госпожа Шомберг — совершенно неподходящая подруга жизни для человека таких достоинств и к тому же «в цвете лет». Но этот цвет — увы! — теперь сильно завял. Он›то чувствовал постоянно, но отчетливее всего, когда, отворив дверь, замечал эту женщину, терпеливо сидящую на стуле, с выступающими из-под ночной рубашки босыми ногами и забавной косицей, свисавшей вдоль такой сухой и худой шеи, что она казалась колом с привинченной к нему головой — этой головой с вечной испуганной улыбкой, обнажавшей испорченный зуб и не означавшей ровно ничего — не означавшей даже действительного испуга, потому что она к нему привыкла.

Иногда у него являлось искушение отвинтить эту голову от верхушки кола. Он представлял себе, как он это делает одной рукой легким вращательным движением. Разумеется, представлял себе не вполне серьезно — так, легкое, преходящее удовлетворение, которое он разрешал своим смятенным чувствам. В сущности, он был неспособен к убийству. В этом он был, во всяком случае, уверен. И, припоминая недвусмысленные слова мистера Джонса, он говорил себе: «Я слишком хорошо приручен для такого рода вещей». Он не отдавал себе отчета в том, что в течение многих лет убивал несчастную морально; он был недостаточно умен, чтобы иметь представление о подобном преступлении. Физическое присутствие его жены казалось ему жестоким оскорблением, в силу контраста, который она составляла с совершенно иным женским образом. А избавиться от нее ни к чему не привело бы. Это была многолетняя привычка, которой ему нечем было заменить. Он мог, по крайней мере, полночи разговаривать с этим истуканом, если ему этого хотелось.

В эту ночь он бахвалился перед ней своим проектом изба виться от обоих постояльцев, но, вместо вдохновения, в котором нуждался, услышал обычное предостережение: «Будь осторожен, Вильгельм!»

Разве он нуждался в том, чтобы глупая баба рекомендовала ему осторожность? Две обвившиеся вокруг его шеи женские руки — вот что придало бы ему мужества для столкновения, вот что, по его выражению, «вдохновило бы» его.

Шомберг долго не мог уснуть, а когда уснул, сон его был прерывист и неспокоен. Утренний свет не обрадовал его; он стал с тоскою прислушиваться к движению в доме. Китайцы делали уборку и широко открывали двери выходивших на веранду комнат. О ужас! Еще один отравленный день, через который придется пройти так или иначе. Внезапное воспоминание об его намерении положительно вызывало у него колики. Его обескураживали, во-первых, самоуверенные, барские манеры мистера Джонса, во-вторых, его презрительное молчание. Мистер Джонс никогда не обращался к Шомбергу с каким-нибудь замечанием общего характера; он раскрывал рот, только чтобы сказать ему: «Здравствуйте», — и это банальное слово принимало в его устах характер угрожающей насмешки. Впрочем, он внушал ему не чисто физический страх — так как в этом случае даже крыса защищается, когда ее припрут к стенке, — а какой-то суеверный ужас, отвращение, непобедимое отвращение, подобное тому, которое ощущалось бы от сношения со зловредным привидением. То обстоятельство, что привидение это появлялось среди бела дня, что оно имело угловатые движения и большую часть времени проводило растянувшись на трех стульях, нисколько не улучшало положения. Дневной свет делал его появление только более мрачным, смущающим и беззаконным. Странное дела: когда, по вечерам, он выходил из своей безмолвной неподвижности, тб, что было в нем сверхъестественного, несколько смягчалось. За карточным столом, с картами в руках, оно, быть может, пропадало совершенно. Но Шомберг, наподобие страуса, решил игнорировать все, что там происходило; он никогда не входил в оскверненный концертный зал; он никогда не видел мистера Джонса осуществляющим свое призвание, или, если угодно, просто свое ремесло.

«Я поговорю с ним вечером», — сказал себе Шомберг.

Он пил утренний чай в пижаме, на веранде, когда солнце не поднялось еще над верхушками деревьев ограды и покуда серебрившаяся еще на газоне роса украшала бриллиантами цветы средней клумбы и делала более темным желтый гравий аллеи.

«Вот что я сделаю. Я не спрячусь. Я выйду и наложу на него руку, когда он пойдет спать с выручкой в руках».

В сущности говоря, кем был этот субъект, если не обыкновенным жуликом? Преступный тип? О да, конечно, преступный, в весьма достаточной степени. Шомберг почувствовал, как внутри у него пробежала дрожь. Но даже самый закоренелый преступник подумает не раз и не два прежде, чем убить публично мирного гражданина цивилизованного города с европейским управлением. Он пожал плечами. Черт возьми! Он снова вздрогнул. Затем неуверенным шагом направился в свою комнату одеваться. Решение было принято, он не хотел его изменять, но у него еще были колебания. Они развивались и разрастались на своем ложе с боку на бок не менее двадцати раз, как это делают некоторые растения, по мере того, как день подвигался вперед. Время от времени сомнения вгоняли его в испарину; они сделали совершенно немыслимой послеполуденную сиесту. Перевернувшись, трактирщик отказался от этой пародии отдыха, встал и сошел вниз.