Жан де Лафонтен - Любовь Психеи и Купидона

Классицизм, и прежде всего французский классицизм, был нормативен и антиисторичен. Он стремился иметь дело с человеком, не зависящим от обстоятельств времени и места. Характерно, что первый французский исторический роман, написанный в том же классицистическом XVII веке г-жой де Лафайет, — «Принцесса Клевская» — оказался менее всего историческим: действие его происходит при дворе одного из последних Валуа, а между тем в нем нет ничего от XVI столетия, ничего от событий и нравов этой эпохи, и герои ведут себя не так, как вели себя и могли вести себя люди, действовавшие при дворе Генриха II. Классицизму было еще совершенно чуждо все то, что через полтораста лет открыли или изобрели романтики, — «проникновение в дух эпохи», «локальный и исторический колорит» и т. п. Никого не смущало, если сценические Клеопатры и Дидоны бывали одеты по последней моде французского двора, если греки и римляне говорили друг другу «ты» и «вы» сообразно с правилами французского общественного этикета эпохи Людовика XIV.

Однако на деле «абсолютный» человек классицистов вовсе не был абстрактным, чисто умозрительным существом. Он был человеком их времени, они его хорошо знали и понимали, их наблюдательность была зоркой и даже беспощадной: Мольер и Лафонтен знали и говорили правду об «общественных нравах», Расин, Лабрюйер, г-жа де Лафайет — о «тайнах человеческого сердца». В этом духе, т. е. с самым пристальным вниманием к живому человеку своего времени, вниманием, которого так много в сказках и в баснях Лафонтена, и был переосмыслен новый вариант «Амура и Психеи».

В сказке Апулея, несмотря на всю ее литературность, было еще очень много чисто сказочного, и в частности немотивированность многих существенных моментов. Лафонтен внес сюда коррективы, которые должны были полностью очеловечить сказочных персонажей и внести в их поведение, а тем самым и в сюжет, требуемые классицизмом логику и единство. У Апулея кара, постигающая сестер Психеи, — результат ее мстительности и коварства. Легкомысленная и доверчивая, но кроткая и даже добросердечная героиня Лафонтена мстит сестрам только по повелению Купидона, вовсе не желая и не ожидая их гибели. По его же повелению не осмеливается Психея и покончить с собой. Апулею достаточно было «чудесного помощника» — реки, не пожелавшей принять Психею, Лафонтен дает психологическую мотивировку, которая подчеркивает не прекращающуюся и после проступка Психеи внутреннюю связь между нею и Купидоном. Наконец, Лафонтен пытается нанести сказочному иррационализму удар в самое сердце — обосновать роковой «брачный запрет». Для этого в рассказ вводятся встречи Психеи с Купидоном в гроте, их разговоры о любви и о том, как полезно для чувства, когда любовники не до конца знают друг друга.

Развитие и усложнение получают у Лафонтена также отношения между Психеей и Венерой — ее соперницей и свекровью. У Апулея это еще традиционный сказочный персонаж — злая волшебница, ведьма, мачеха, которую смиряет лишь воля более сильного и к тому же «доброго» волшебника — Юпитера. У Лафонтена — и здесь он не пожалел сатирических красок — это одна из тех знатных дам, которых он хорошо знал, ибо много с ними общался: властная, капризная до самодурства, ревниво блюдущая свои прерогативы и в то же самое время не злая по существу; пожалев в конце концов Психею, она, оказывается, способна отдаться жалости так же безудержно, как предавалась мстительному гневу.

Интересен и многозначителен Лафонтеновский вариант развязки. Апулеева Психея, снова поддавшись любопытству и открыв коробочку, подаренную божествами смерти, засыпает (или — в сказочном плане это то же самое — умирает). Стремясь придать счастливому концу более глубокий смысл, Лафонтен опять прибегает к реалистической и психологической мотивировке. Но — такова своеобразная диалектика художественного переосмысления сюжета — для этого он углубляет момент сказочно чудесного. Мазь превращает Психею в негритянку, и теперь испытанию подвергается уже любовь Купидона: что он по-настоящему любил — Психею или ее белое тело? Испытание выдержано: черное лицо возлюбленной не обесценивает для Купидона ее невинной души. Любовь Купидона возвращена Психее в новом качестве — углубленная, просветленная жалостью. Следует, впрочем, отметить, что и тут Лафонтен остался верен народной сказочной традиции: вспомним сказки типа «Аленького цветка», где превращения зверя в царевича совершается благодаря поцелую любви и жалости, полученному безобразным чудовищем.

Пафос Лафонтеновой «Любви Психеи и Купидона» — в жалости и сострадании. Это не только вытекает из самой обработки сюжета, об этом пространно говорит своеобразный авторский комментарий к ней — беседы четырех друзей в Версальских садах, так похожих на волшебные сады Купидонова дворца. Повесть Лафонтена заканчивается, как и у Апулея, рождением дочери Психеи и Купидона, которую назвали Наслаждением и которой поэт посвящает пространную оду — радостный и торжественный гимн. Ода весьма примечательна: Наслаждение понято в ней как всеобъемлющая радость Бытия, для которой рожден и предназначен «абсолютный» человек классицистов, т. е. всякий человек, каждый человек. В несколько суровом и ригористическом семнадцатом веке Лафонтен старательно хранит традицию ренессансной жизнерадостности шестнадцатого, традицию гуманизма, которую он передаст восемнадцатому — Вольтеру и другим писателям и философам Просвещения и которая станет одной из традиций французской прогрессивной литературы, вплоть до двадцатого века — до Анатоля Франса, до «Кола Брюньона» Ромена Роллана.

Сказке-повести Лафонтена особенно повезло в русской литературе. Вдохновившись ею, И. Ф. Богданович написал свою поэму «Душенька» (1778), пользовавшуюся огромным успехом у современников. Высоко оценил ее Карамзин, подчеркнув в своей статье о Богдановиче, что тема жалости и сострадания трактуется русским поэтом еще глубже и «трогательнее», чем французским. Общеизвестно, что некоторое влияние оказала повесть Лафонтена и на «Руслана и Людмилу» Пушкина в той мере, в какой эта русская по сюжету сказочная поэма испытала влияние традиций и реминисценций классицизма, еще имевших значение для творческого сознания молодого поэта.

«Четыре приятеля» — под античными именами скрываются здесь Буало (Арист), Расин (Акант), Шапель (Геласт) и сам Лафонтен (Полифил).

Академия — название местности в окрестностях древних Афин, предназначенной для гимнастических упражнений. Она была засажена деревьями, и в ее аллеях собирались ученики и друзья Платона для бесед с учителем.