Синклер Льюис - Главная улица

Она нервничала и ничего не слушала, как примадонна в любительском спектакле, и Кенникоту пришлось смириться. Когда она сошла к ужину и остановилась в дверях, он ахнул. Она была как чашечка лилии на серебряном стебле. Волосы, собранные в высокую прическу, блестели черным стеклом. Глаза горели. Она напоминала хрупкий и драгоценный богемский бокал. Кенникот невольно встал из-за стола и пододвинул ей стул. И за ужином он все время ел сухой хлеб, боясь, что она сочтет его невежей, если он скажет: «Пожалуйста, передай мне масло!»

Она только что заставила себя успокоиться и не думать, понравится ли у нее гостям и сумеет ли Би как следует подавать, когда Кенникот, стоявший у окна в гостиной, крикнул:

— Кто-то уже идет!

Это были мистер и миссис Льюк Доусон, явившиеся без четверти восемь. Затем медленной лавиной прибыла остальная аристократия Гофер-Прери: все лица вольных профессий, все, кто зарабатывал больше двух с половиной тысяч в год, все, у кого деды и бабки родились в Америке.

Еще в передней, снимая галоши, они пытались рассмотреть новую отделку квартиры. Кэрол видела, как Дэйв Дайер тайком переворачивал шитые золотом подушки, чтобы найти ярлычок с указанием цены, и слышала, как мистер Джулиус Фликербо, адвокат, захлебываясь, бормотал: «Чтоб мне провалиться!», — когда разглядывал ярко-красную драпировку под японским поясом. Ей стало весело. Но настроение у нее упало, когда она увидела, как парадно разодетые гости широким безмолвным кругом усаживаются вдоль стен гостиной. Она почувствовала себя так, словно какая-то таинственная сила перенесла ее на первый вечер у Сэма Кларка.

«Неужели я должна поднимать их с места одного за другим, как чугунные чушки? Не знаю, удастся ли мне развлечь их, но я, во всяком случае, доведу их до изнеможения!»

Кружась серебряным пламенем в темном кольце и притягивая всех своей улыбкой, она пропела:

— Я хочу, чтобы у меня было шумно и бесцеремонно! Сегодня настоящее крещение моего дома, и я хочу, чтобы мы все оказали на него дурное влияние — пусть это будет «дом вверх дном». Со своей стороны, предлагаю начать со старинных танцев. Мистер Дайер будет дирижировать.

Завели граммофон. Дэйв Дайер, худой, маленький, остроносый, с волосами цвета ржавчины, прыгал посреди комнаты, хлопая в ладоши и выкрикивая:

— Кавалеры направо — дамы налево!

Танцевали даже миллионеры Доусоны, Эзра Стоубоди и «профессор» Джордж Эдвин Мотт, и вид у них был только слегка дурацкий. Летая по комнате и ласково подбадривая всех гостей старше сорока пяти, Кэрол втягивала их в вальс и виргинский хоровод. Но когда она предоставила их самих себе, Гарри Хэйдок поставил уанстеп, и танцевать пошла только молодежь, а все более пожилые с застывшей улыбкой, расползлись по креслам, как бы говоря: «Это уж не для меня, но я с удовольствием посмотрю, как пляшет молодое поколение!»

Половина из них молчала, другая возобновила не законченные в лавках разговоры. Эзра Стоубоди ломал себе голову, что бы такое сказать, потом подавил зевок и обратился к владельцу мельницы Лаймену Кэссу:

— Ну как, вы довольны печью, Лайм? А? Так-то.

«Не трогай их, не тормоши. Насильно их не заставишь веселиться», — предостерегала сама себя Кэрол. Но они глядели на нее отовсюду с ожиданием, и она снова убедила себя, что они так же неспособны развлекаться сами, как неспособны отвлеченно мыслить. Даже танцоры постепенно подчинились несокрушимому влиянию пятидесяти благовоспитанных, неодобрительно настроенных умов: пара за парой они садились у стены. Через двадцать минут гостиная Кэрол опять уже напоминала почтенное молитвенное собрание.

— Надо придумать что-нибудь занимательное! — воскликнула Кэрол, обращаясь к своей новой подруге Вайде Шервин. При этом она заметила, как в воцарившейся тишине ее голос разнесся по всей комнате. Нэт Хикс, Элла Стоубоди и Дэйв Дайер сидели, сосредоточенно глядя перед собою, тихонько шевеля губами и пальцами. И она, вдруг похолодев, поняла, что Дэйв повторяет свой «экспромт» о норвежце, который ловит курицу, Элла пробегает первые строчки «Моей старой любви», а Нэт вспоминает свою знаменитую пародию на речь Марка Антония.

— Этих «выступлений» в моем доме не будет! — шепнула она мисс Шервин.

— Вы правы. Но почему бы не попросить Рэймонда Вузерспуна спеть?

— Рэйми? Что вы, дорогая! Ведь это самый заунывный плакальщик в городе!

— Послушайте, милочка. Вы прекрасно умеете обставить и украсить дом, но о людях судите неправильно. Конечно, Рэйми лебезит перед всеми. Но он, бедняга, стремится к «самовыражению», а между тем у него нет никакой подготовки, он ничего не знает, кроме торговли обувью. Но у него есть голос. И когда-нибудь, уйдя из-под покровительства Гарри Хэйдока, он еще покажет себя.

Кэрол поспешила извиниться. Она вызвала Рэйми и заодно пресекла слишком явные намерения других «исполнителей»:

— Мы хотим послушать вас, мистер Вузеропун! Вы единственный знаменитый артист, которого я приглашаю выступать сегодня.

Рэйми покраснел и пробормотал, что гостям едва ли будет интересно его слушать. Но сейчас же откашлялся, побольше вытянул из верхнего кармана кончик носового платка и засунул пальцы между пуговицами жилетки.

Из симпатии к защитнице Рэйми и из желания «открывать новые таланты» Кэрол приготовилась восхищаться его пением.

Довольно скверным пасторским тенорком Рэйми пропел: «Пташкой порхай», «Ты моя голубка» и «Когда ласточка прочь из гнезда улетает…»

Кэрол содрогалась от стыда за него, как бывает у впечатлительных людей, когда они слушают потуги оратора на остроумие или когда не по летам развитой ребенок при них плохо проделывает то, чего детям вообще и не полагается делать. Ей хотелось смеяться, когда Рэйми с важным и блаженным видом прикрывал глаза; ей хотелось плакать над жалким честолюбием, которое, подобно ореолу, исходило от его бледного лица, оттопыренных ушей и тусклых волос. Все же она старалась изобразить восторг — ради мисс Шервин, этой доверчивой поклонницы всего, что было или могло быть добрым, правдивым и прекрасным.

Когда третья орнитологическая песенка была окончена, мисс Шервин как бы очнулась от своих упоительных грез и, чуть дыша, шепнула Кэрол:

— Ах! До чего хорошо! Конечно, у Рэйми не такой уж необыкновенный голос, но не находите ли вы, что он вкладывает в свое пение удивительно много чувства?

Кэрол ответила наглой и великолепной ложью, хотя и не слишком оригинальной:

— О да, я нахожу, что чувства у него много!

Она увидела, что публика, чинно выслушав певца, совсем пала духом, оставив последнюю надежду на то, что ее позабавят. Тогда она воскликнула:

— А теперь сыграем в одну нелепую игру, которой я научилась в Чикаго! Для начала вам придется снять башмаки. А затем вы, вероятно, переломаете себе лопатки и коленные чашечки!