Синклер Льюис - Главная улица

— Дурак я, что думаю о новом доме! Пока я его выстрою, ты, верно, успеешь рассорить меня со всеми моими друзьями и со всеми пациентами.

Она разом села и холодно сказала:

— Очень благодарна тебе за откровенно высказанное мнение. Если это выражает твои чувства ко мне, если я такая помеха для тебя, я не могу оставаться ни минуты под этой крышей. Я вполне способна зарабатывать себе на жизнь. Я сейчас же уйду, и, раз тебе так хочется, ты можешь получить развод! Тебе нужна не женщина, а кроткая корова, которая с удовольствием слушала бы и смотрела, как твои любезные друзья разговаривают о погоде и плюют на пол!

— Тише! Не будь дурой!

— Ты очень скоро узнаешь, дура я или нет! Я говорю серьезно. Неужели ты думаешь, что я останусь здесь хоть секунду, узнав, что ты из-за меня страдаешь? Уж настолько-то чувство справедливости во мне все-таки развито…

— Пожалуйста, не увиливай, Кэрри! Это…

— Я увиливаю? Так позволь сказать тебе…

— Это не спектакль. Это наша серьезная попытка сговориться по основным вопросам. Мы оба погорячились и наговорили много такого, чего вовсе не думали. Конечно, было бы хорошо, если бы мы были четой вдохновенных поэтов и беседовали только о розах и лунном свете, но мы просто люди. Ну так вот. Перестанем грызть друг друга и признаем, что мы оба делаем глупости. Подумай: ты отлично знаешь, что смотришь на людей сверху вниз. Ты не так уж плоха, как утверждал я, но и не так уж хороша, как пытаешься изобразить ты. Далеко не так. Почему ты такая надменная? Почему ты не можешь принимать людей такими, какие они есть?

Она не успела собраться к торжественному уходу из «кукольного дома». Она задумчиво произнесла:

— Это, вероятно, у меня с детства.

Она остановилась. Когда же заговорила снова, слова ее звучали искусственно, голос был проникнут книжной мечтательностью:

— Мой отец был самый деликатный человек на свете, но и он смотрел на обыкновенных людей свысока. О да! С полным правом. И потом — долина Миннесоты… я просиживала там часами над обрывами Манкейто, и глядела перед собой, опершись подбородком на руку, и мечтала писать стихи. Блестящие крутые крыши подо мной, река, а дальше окутанные туманом поля и ряды отвесных скал… Все это ограждало мои мечты. Я жила в долине. Но прерия… Мысли разлетаются по безграничному пространству. Как ты думаешь, не в этом ли дело?

— Гм, да! Может быть. Но… ты постоянно говоришь о том, что надо брать от жизни как можно больше, чтобы зря не уходили годы, а тут ты сама лишаешь себя здоровых домашних удовольствий только потому, что люди здесь не носят фрака и не ходят в нем среди дня на…

— Смокинга! Ах, прости, я не хотела прерывать тебя.

— … на званые чаепития. Возьми Джека Элдера. Ты думаешь, что Джек не имеет понятия ни о чем, кроме лесозаготовок и цен на бревна. А знаешь ты, что Джек без ума от музыки? Он вставляет в граммофон оперные пластинки и сидит и слушает, закрыв глаза… Или возьми Лайма Кэсса. Это необыкновенно знающий человек.

— А так ли это? Гофер-Прери называет «знающим» всякого, кто побывал в Капитолии штата и слыхал одним ухом про Гладстона.

— Ну, так я тебе скажу. Лайм очень много читает-и все солидные вещи, по истории. Или возьми Марта Мехони, у которого гараж. У него в конторе висят репродукции самых знаменитых картин. Или покойный Бингем Плейфер, он жил в семи милях отсюда. Он был капитаном в гражданскую войну, знал генерала Шермана и, говорят, работал рудокопом в Неваде бок о бок с Марком Твеном. Во всех наших маленьких городках ты найдешь сколько угодно таких людей, и в каждом скрыто очень много, стоит только покопаться.

— Я знаю. И я люблю их. Особенно таких людей, как Чэмп Перри. Но я не могу приходить в восторг от самодовольных филистеров, вроде мистера Элдера.

— В таком случае и я, значит, самодовольный филистер, хотя я не знаю, что это такое.

— Нет, ты человек науки. Что ж, я попробую извлечь музыку из мистера Элдера. Только почему он ее прячет, словно стыдится, и постоянно говорит об охотничьих собаках? Да, я попытаюсь. Теперь ты доволен?

— Конечно. Но есть еще кое-что. Мне ты тоже должна оказывать больше внимания!

— Ты несправедлив! Я вся принадлежу тебе!

— Вот и нет! Ты уважаешь меня и часто говоришь о моей «деловитости». Но ты никогда не подумала, что и у меня могут быть свои стремления, так же как и у тебя!

— Вот не знала! Я считала, что ты вполне удовлетворен настоящим.

— Вот это и неверно! Я не хочу быть всю жизнь заурядным практикующим врачом, как Уэстлейк, и тянуть лямку до самого конца. Не хочу, чтобы про меня говорили: «Он был славный малый, но не скопил ни гроша». Мне, конечно, все равно, что они станут болтать, когда меня стащат на кладбище и я ничего не буду слышать, но я хочу отложить столько, чтобы и ты и я когда-нибудь стали независимы и я не должен был работать, если устану. Потом я хочу иметь хороший дом — не хуже, чем у других. И если когда-нибудь мы с тобой захотим поехать путешествовать и посмотреть хотя бы твою Тормину, или как ты ее называешь, что ж, мы сможем это себе позволить, имея кое-что за душой, и не будем бояться, что подходит старость. Ты вот никогда не думаешь о том, что случится, если мы заболеем и не успеем отложить малую толику на черный день, правда?

— Да нет, как-то не приходилось.

— Так вот, мне приходится думать за тебя! И если ты предполагаешь, что я хочу торчать в этом городишке всю жизнь и не повидать, что есть интересного на свете, ты меня просто не понимаешь. Я мечтаю об этом не меньше, чем ты. Только я подхожу к этому практически. Первым делом я стараюсь сколотить деньги и вкладываю их в хорошие, надежные земельные участки. Теперь ты понимаешь, зачем это мне?

— Да.

— Так ты попытаешься видеть во мне больше, чем просто грубияна, который гонится за долларами?

— О, дорогой мой, я несправедлива! У меня тяжелый характер… Не буду я заходить к Диллонам! И если доктор Диллон работает на Уэстлейка и Мак-Ганума, я ненавижу его!

Весь декабрь Кэрол была влюблена в мужа.

Она думала о себе уже не как о великой преобразовательнице, а как о романтической жене сельского врача. Гордость за мужа окрашивала в радостные тона прозу домашнего быта.

Глубокой ночью сквозь полусон слышатся шаги на деревянном крыльце. Открывается наружная дверь, кто-то шарит по внутренней. Дзинькает электрический звонок. Кенникот ворчит: «Черт побери!», — но послушно сползает с постели, не забывая укутать жену одеялом. Потом нащупывает туфли, халат и шлепает по лестнице вниз.

Оттуда смутно доносится разговор на смешанном англо-немецком языке фермеров, забывших свой старый родной язык, но не научившихся новому:

— Здорово, Барни. Was willst du? [17] Что тебе? (нем.).