Синклер Льюис - Главная улица

Заметив, что он хмурится, она удивилась. Он прервал ее:

— Послушайте, друг мой, я надеюсь, что вы не заодно с этими смутьянами — рабочими вожаками! Демократизм в теории очень хорош, и я признаю, социальная несправедливость существует, но я скорее предпочту примириться с ней, чем видеть мир низведенным до мертвого уровня посредственности. Я отказываюсь поверить, что у вас есть что-нибудь общее с людьми, которые добиваются более высокой платы, чтобы иметь возможность купить какой-нибудь разбитый форд или ужасную пианолу и…

В эту секунду в Буэнос-Айресе редактор газеты прервал свою кропотливую возню с биржевыми бюллетенями, чтобы воскликнуть: «Лучше терпеть любую несправедливость, чем видеть мир низведенным до уровня научно организованной серой скуки!». В эту секунду клерк у стойки нью-йоркского бара на время отбросил свой тайный страх перед придирчивым управляющим конторой, чтобы буркнуть расположившемуся рядом шоферу: «Терпеть не могу вас, социалистов! Я индивидуалист. Не желаю, чтобы меня поучали какие-то там комитеты, не желаю подчиняться приказам рабочих вожаков.

Вы что же, считаете, что всякий бродяга не хуже нас с вами?»

В эту секунду Кэрол поняла, что, несмотря на всю любовь Гая к изяществу минувших времен, его робость так же угнетает ее, как и неуклюжесть Сэма Кларка. Она поняла, что в нем нет ничего таинственного, как ей раньше казалось. Он не романтический посланец огромного внешнего мира, сулящий ей спасение. Он принадлежал к Гофер-Прери, и принадлежал всецело. Ей грезились дальние страны, а ее грубо вернули к действительности, и она очнулась на Главной улице.

Он завершил свою отповедь.

— Неужели вы хотите быть участницей всей этой оргии бессмысленного недовольства?

Она успокоила его:

— Нет, куда уж мне! Я не героиня. Меня пугает борьба, происходящая во всем мире. Я хочу, чтобы все были великодушны и чтобы жить было интересно, но, может быть, еще больше я хочу сидеть у очага с любимым человеком.

— А хотели бы вы…

Он не договорил. Взяв пригоршню кукурузы, он сеял зерна между пальцев и грустно смотрел на Кэрол.

С щемящим чувством человека, отказывающегося от несостоявшейся любви, Кэрол увидела, что он ей чужой. Она увидела, что он был просто манекен, который она драпировала в сверкающие одеяния. Если она иногда позволяла ему почтительно ухаживать за нею, то не потому, что питала к нему взаимное чувство, а именно потому, что такого чувства не питала, потому, что его ухаживание ничего для нее не значило.

Она улыбнулась ему с обескураживающей тактичностью дамы, отвергающей поклонника: то была улыбка, подобная снисходительному похлопыванию по плечу.

— Вы так милы, что позволили мне болтать с вами о моих воображаемых горестях! — вздохнула она.

Потом вскочила и звонко воскликнула:

— Не пора ли нести кукурузу в гостиную?

Гай растерянно смотрел ей вслед.

А она, поддразнивая Вайду и Кенникота, весь вечер повторяла про себя: «Не отступлюсь».

Maйлс Бьернстам, «Красный швед», пария, привез циркульную пилу с переносным бензиновым двигателем, чтобы напилить дров для кухни. Заказ поступил от Кенникота. Кэрол об этом ничего не знала, пока не услышала визга пилы и не увидела Бьернстама в черной кожаной куртке и огромных рваных красных рукавицах. Он подводил бревна к мелькавшему диску и отбрасывал поленья в сторону. Сердитый красный мотор сердито выстукивал «тип-тип-тип-тип-тип-тип». Вой пилы то нарастал, становясь оглушительно резким, как пожарный сигнал среди ночи, то вдруг обрывался металлическим звуком, и в тишине слышно было, как отпиленное полено падало в общую кучу. Накинув дорожную куртку, Кэрол выбежала на двор. Бьернстам встретил ее радостно:

— А-а, мое почтение! Старый Майлс на своем месте и бодр, как всегда. Ей-богу, мне не на что жаловаться. Я еще даже никому не нагрубил. Будущим летом я возьму вас с собой, когда поеду торговать лошадьми, прямо в Айдахо.

— Что ж, может, я и поеду.

— Ну, как живется? Все еще кладете силы на благо города?

— Пока нет, но, даст бог, еще положу.

— Не поддавайтесь им. Дайте им всем в морду!

Он выкрикивал слова, не прерывая работы. Груда дров росла с непостижимой быстротой. Бледная кора кленовых поленьев была испещрена пятнами зеленоватого и серого мха. Яркая поверхность свежих срезов была приятно шероховата, как шерстяное кашне. В чистом зимнем воздухе дрова пахли мартовским соком.

Кенникот позвонил, что едет за город. Бьернстам не успел кончить работу к полудню, и Кэрол пригласила его пообедать в кухне с Би. Кэрол хотелось быть настолько независимой, чтобы позвать их как гостей пообедать с нею. Она думала об их дружеском отношении к ней, смеялась над «социальными различиями», злилась на свою нерешительность и… продолжала смотреть на них как на слуг, а на себя — как на госпожу. Она сидела в столовой и прислушивалась сквозь дверь к басу Бьернстама и хихиканью Би. Все это было тем более нелепо, что, выполнив в одиночестве церемонию обеда, она позволила себе выйти в кухню и, прислонившись к раковине, вволю наговориться с ними обоими.

Они нравились друг другу. Шведские Отелло и Дездемона, более жизнеспособные и сердечные, чем их прототипы. Бьернстам рассказывал о своих похождениях, о том, как он продавал лошадей в Монтане, в шахтерском поселке, и, сломав чей-то забор, нагрубил миллионеру — лесопромышленнику. Би захлебывалась: «Ох, умора!» — и подливала ему кофе.

Не скоро покончил он с дровами. Он то и дело заходил на кухню погреться. И Кэрол слышала, как он говорил Би:

— Вы славная шведская девушка! Я думаю, будь у меня жена вроде вас, я не был бы таким брюзгой. Погляжу я, в кухне у вас чистота, — так и чувствуешь себя старым грязным холостяком. А знаете, замечательные волосы у вас! Что? Это я-то нахал? Милая моя, уж если я когда-нибудь разнахальничаюсь, вы сразу заметите! Да я мог бы поднять вас одним пальцем и держать столько времени, сколько надо, чтобы прочесть от корки до корки всего Роберта Ингерсола… Ингерсол? О, это один религиозный писатель. Вам бы понравился.

Отъезжая, он помахал Би, и Кэрол, одиноко стоя у окна наверху, позавидовала их пасторали.

«А я… Но я не отступлюсь!»

В лунную январскую ночь они мчались вдоль озера к дачному поселку. Их было человек двадцать в огромных санях. Они пели «Страну игрушек» и «Провожу Нелли домой», спрыгивали с низкого задка саней и бежали по скользким снежным колеям. Утомившись, снова вскакивали сзади на полозья передохнуть. Сверкающие в лунном свете снежные комья летели из-под копыт лошадей в седоков, попадали им за ворот, но они только хохотали, кричали и хлопали себя кожаными рукавицами по груди, чтобы согреться. Сбруя позвякивала, заливались бубенчики, сеттер Джека Элдера с лаем носился вокруг лошадей.